Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Среди состояний, при которых необходима неотложная медицинская помощь, есть специфические проблемы — они требуют того или иного целенаправленного лечения; пока вы можете определить причину, у вас получится и подобающе на нее отреагировать. Но при вызовах, связанных с психическим здоровьем, а также социальных кризисах и кризисах в отношениях с родственниками, которые попадали в ту же категорию вызовов, я не лечил типичное заболевание: я пытался взаимодействовать с той или иной сложно устроенной и часто разладившейся личностью и выяснить посреди проблемы, что можно или нужно сделать. То есть в ответ на проблему я меньше действовал как врач-клиницист и больше становился ближайшим человеком, которому можно что-то передать, который желает слушать и не вовлечется. В справочниках о таком не писали.
Поначалу я откликался — и чувствовал: мы ведь отвечаем за то, чтобы решить любую проблему, с которой столкнулись, — потому что нас же позвали, зачастую мы — последняя надежда. Но со временем я понял: это не всегда в нашей власти, не всегда входит в наш круг обязанностей, да и пациенту иногда нужно не это. Встречи с людьми вроде Джеймса научили меня использовать иные умения из моего набора — и, возможно, еще и другую часть личности. Я не могу просто дать ему лекарство и не отгоню волшебством его затянувшиеся неурядицы. Все, что у меня получится, — общаться с ним как с человеком… и пытаться его уберечь. В конце концов, пациенты вроде Джеймса на самом деле заслуживают более искреннего отклика, более тонкого человеческого общения, чем исступленные и болезненные звонки в 999: ведь диспетчеры от таких звонков сами просят пощады.
* * *
— Джеймс. Как я понимаю, вы с нами не поедете. Но мне правда не хотелось бы оставлять вас здесь, раз вы в таком состоянии. И ваша рука меня беспокоит. Некоторые порезы глубокие.
— Я знаю, что делать. Могу ее в чистоте держать, менять повязки, все такое.
— А что, если не заживут как следует?
— Вы разве не видели, что у меня еще на руках?
И он показывает на множество зарубцевавшихся шрамов на обоих предплечьях. Он точно правша: отметины на левой руке самые аккуратные. Он говорит: мол, знает, что делать. Он же так много раз себя резал. Он даже уже не считает, что это хоть сколько-нибудь опасно.
— Но вы же знаете, что может случиться.
— Мне все уже рассказывали. Заражение. Кровотечение. И так далее. Но я-то все еще здесь, разве нет? Смотрите, я знаю, это ж долбануться надо — с собой такое делать. Я не строю из себя, я не идиот какой-нибудь. А люди-то вообще и не такое делают!
— Вы намерены и дальше себя резать?
— Пока — нет. Волнуетесь? Ну хотите — можете бритву забрать.
— А других у вас нет?
— Нет.
— Хорошо. Вам теперь получше?
— Чем когда я себя резал, да? Вы об этом?
— Не совсем.
— Мне не так, как раньше. Лучше ли? Не знаю.
— Больно?
— Сейчас?
— Ну да.
Он задумывается:
— Больно. Но я знал, что так и будет.
— Вы знали, что будет больно?
— Знал примерно, как оно все.
— Джеймс, мне придется спросить. Вы думаете о том, чтобы еще что-нибудь сделать?
— Боитесь, что я выпилюсь? Боитесь, вас обвинят?
— Не совсем так.
Но теперь он чуть-чуть, самую малость улыбается. С Джеймсом и раньше вели такие беседы, уже много раз. Далеко не единожды он встречался в прошлом со скорой и полицией — и знает, в каком мы положении.
Его проблемы мы решить не можем. Поэтому как же нам исхитриться ему помочь? Хотя бы ненадолго дать ему почувствовать, что здесь, в мире, он не так уж одинок. Мы не обучены консультативной психиатрии, доступ к этим услугам тоже не обеспечим, но здесь на самом деле вопрос человечности: может быть, именно ее нашему собеседнику и не хватает.
Мы пытаемся уговорить Джеймса поехать в больницу, но он отказывается — а принуждать его нет оснований. Я ищу подтверждений того, что он сам для себя не слишком опасен. И заполняю необходимый бланк — тот самый; чтобы помочь подопечному, с ним мало что можно сделать, но он хорошо будет выглядеть, когда в конце квартала мои отчеты станут оценивать в офисе. И, как бы то ни было, я даю Джеймсу контакты врача, который работает сверхурочно.
На обратном пути, выходя, мы снова замечаем дружелюбный плакат на входной двери и, хотя мы не уверены в том, правильно ли поступаем, все-таки проверяем, закрыли ли ее за собой.
Посеревший футболист теряет сознание в парке
Когда звонят в 999, вызов редко таков, каким кажется. Заявления делают смелые, но всегда есть мелочь, которую не назовут. Какой-то подводный камень или семейная драма, недопонимание или путаница из-за паники — что-то да оттеняет простые события. Медицинские кризисы никогда не случаются в пустоте, и одно из первых правил, что я выучил у нас на работе, гласит: события редко так плохи, как о них говорят.
Но иногда они куда хуже.
МУЖЧИНА, 55 ЛЕТ. БЛИЗОК К ОБМОРОКУ. НАХОДИТСЯ В ПАРКЕ.
Когда сортировали вызовы, этот отнесли к ничейной территории. Заявили о состоянии, близком к обмороку, но в конечном итоге задание формулируется как «пациент в сознании». В результате приоритет вызова такой: «Категория 2, подкрепление не нужно» — то есть достаточно серьезно, чтобы нам велели доехать за восемь минут, на машине, отправленной под мигалками; но недостаточно серьезно, чтобы обеспечить транспорт, который сможет перевезти пациента в больницу, — когда я окажусь на месте происшествия, мне, если вдруг понадобится, придется просить о таком дополнительно. То, как отправили нас, — все равно, что убрали за собакой помет, но потом оставили черный пакетик на мостовой, а до урны не донесли.
Пациент может оказаться в тяжелом состоянии. Может быть, падение кровяного давления привело его к обмороку. Или сердце выдало странный ритм. Вдруг у
