Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Появляется бригада скорой, и я бегло объясняю им, что случилось. Мы берем новобранцев — они включаются в то, чтобы поднять пациентку на каталку, и в этот момент достославный наркан (он же налоксон) внезапно творит чудо: пациентка выкашливает трубку, распахивает глаза, дико оглядывается и мгновенно, за один удар сердца, тянется к карману, выхватывает сандвич и начинает жадно набивать им рот. Мы пытаемся его забрать, но она внезапно обретает силу — отталкивает нас и торопливо, большими кусками продолжает поедать завтрак. Пока мы везем ее к скорой, она постепенно соскальзывает обратно в прежнее оцепенение, и к тому времени, когда попадает в машину, снова никак не реагирует, но в этот раз у нее полон рот плотно смятого хлеба.
Внутри машины медик щипцами вынимает у пациентки изо рта несколько внушительных круглых комков частично пережеванного теста — и ниточки слюны тянутся, когда он скидывает трофеи в мусорку. Он вытягивает аспиратором накопившуюся слюну и закрепляет воздуховод, чтобы держать дыхательные пути открытыми, пока мы вводим следующую дозу как-по-телевизору-показанного наркана. Бригада готовится перевозить пациентку в отделение неотложной помощи.
Когда я выхожу из машины, чтобы они смогли уехать, снаружи, у задней двери, я встречаю взглядом два лица с широко распахнутыми глазами — их хозяйки возбужденно ждут продолжения. Будь у них хвосты, ими бы точно виляли. Но все, чего мои бывшие подручные хотят, — узнать, не оказалась ли их жертва напрасной.
— Спасибо вам за помощь, дамы. Без вас я бы не справился.
Возможно, все зависит от точки зрения. С одной стороны, пациентка так рвалась раствориться в грезах, а стараниями моих помощниц ее прежде времени оттуда выдернут, день ее окажется загублен — она их не поблагодарит. С другой стороны, мои помощницы удостоверились, что их и моя подопечная все еще будет здесь завтра — возможно, чтобы кто-то другой совершил то же, что и они сегодня. В конечном счете они только сделали то, что, как ожидает любой и любая, будет сделано для него и для нее, — прошли лишнюю милю ради человека в беде. И я не могу их за это винить: моя работа вся такая.
Одинокий пациент с саморазрушительным поведением отказывается от помощи
Сейчас раннее утро — и входная дверь открыта; непонятно, в соответствии с ламинированным объявлением при входе или в нарушение призыва:
ВСЕМ ЖИЛЬЦАМ!!
ПОЖАЛУЙСТА, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ГЛАВНУЮ ДВЕРЬ ОТКРЫТОЙ. СПАСИБО!
Вокруг никого. Вслед за полицейскими я захожу внутрь. На полу кровь: возможно, так и задумано, чтобы на таком блестящем буром линолеуме подобные брызги терялись, но эти капли все еще играют свежим глянцем. Кровавая дорожка ведет вверх по лестнице.
— Эй? Здравствуйте?
Никто не отвечает.
Здесь обширный эдвардианский дом на пару этажей; его порезали на однокомнатные квартиры — и теперь туда набились люди незнакомые и чужие друг дружке; они выходят наружу, только когда путь свободен. На каждой двери тяжелый замок, в холле стопка невостребованных писем; на все, что было там деревянного, когда-то навели блеск — теперь оно пожелтело; а в воздухе постоянно тянет маслом — на нем обитатели дома готовят. На стены из ДСП давно уже прикрепили липкой лентой и другие плакаты с инструкциями: жильцов призывают не проигрывать музыку громко, убеждаться, что они как следует сортируют мусор, правильно вести себя при пожаре.
Следуя за цепочкой кровавых капель, мы поднимаемся по лестнице. На двери комнаты 4 смазанный коричневый отпечаток ладони — значит, нам сюда. И потому полицейские стучатся, а затем берутся за дверную ручку и пробуют открыть.
Дверь открывается, и мы попадаем в дом — словно внутрь шкатулки. Электронагреватель царит в середине комнаты; плита, раковина и разделочный стол стоят у дальней стены; ночник освещает ковер в углу. На полу, на смятом матрасе, сидит, скрестив ноги, лысый, голый по пояс, ни дать ни взять Будда на голодовке, Джеймс, тощий парень лет тридцати, и прижимает скомканную окровавленную майку к левому предплечью. Он поднимает глаза и смотрит на нас, точно мальчишка, обмочившийся на уроке.
— Парни, мне правда жаль.
* * *
Джеймс отводит вверх смятую майку и показывает изодранную руку. Он резал себя около дюжины раз бритвой, он перекрыл тесную сеть сгладившихся старых шрамов решеткой из новых ран: те свежие, и отнюдь не царапины, и обметаны по краям сгустками едва запекшейся крови.
Когда я спрашиваю, какое лезвие он использовал, Джеймс кивает на деревянный стул, заменяющий ему стол: там фирменная новенькая бритва с узким треугольным кровавым пятном лежит поверх футляра.
— Она у вас только одна?
Он кивает.
— Вы не против, если мы проверим?
Он поднимается, чтобы позволить полицейским как следует осмотреть все вокруг, потом садится обратно.
— Джеймс, вы всё это сами сделали?
Он кивает.
— Вы резали себя только в этих местах или еще где-то?
Он качает головой.
— Вы принимали какие-нибудь таблетки? Делали что-нибудь еще, чтобы себе навредить?
— Нет.
— Хорошо. Как вы себя чувствуете, дружище?
— Глупее не придумаешь.
— Вы можете рассказать мне, что случилось?
Джеймс пожимает плечами.
— Да как обычно. Выпил немного. Хреново. Заснуть не могу. Руку себе режу. Ничего нового-то.
— Сколько вы выпили?
— Четыре банки.
— Какие-нибудь препараты?
Он качает головой.
Я изучаю порезы. По большей части они поверхностные и уже закрылись корочками, но некоторые достаточно глубоки, их нужно зашивать. Джеймс может понять, о чем я думаю.
— В больницу не собираюсь.
— Хорошо.
— Так вам сразу и скажу.
— Позвольте глянуть на раны. Вдруг они потребуют особого внимания.
— Не хочу, док, чтобы со мной возились. Нет, вам-то спасибо. Но не поеду.
* * *
То, что случилось с Джеймсом сегодня вечером, — не новость, ничего из ряда
