Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
Я выбираюсь из машины — и мне машут, знаками зовут меня к футбольному полю ярдах в ста в стороне. Мой внутренний датчик отслеживает риск и слегка повышает категорию. На влажной траве лежит человек; вокруг него, на коленях, еще трое в спортивной форме. Слово «сердце» выскакивает у меня в мозгу. Я хватаю саквояж и дефибриллятор — и вперед, к той группе.
Когда я оказываюсь около них, у меня в уме все отличительные признаки собираются в единую систему. Ничто опасное мне в глаза не бросается. Пациент дышит, хоть и не открывает глаза. Тело у него не вялое; он сам держит голову. Нет даже намеков на спиртное. И крови нет. И рвоты тоже. Оружия не видно. Он все еще на траве, хотя здесь и влажно; остальные не переложили его на ближайшую скамейку — почему? Окружающие озабочены, но не шумят; никаких признаков паники, или ссоры, или драки. На пациенте спортивная форма — она не тугая, не сковывает движения: он занимался, но как любитель. Его лицо, и волосы, и одежда влажны: некоторое время назад шел дождь, но здесь дело не в дожде.
Но самый красноречивый знак — какого цвета у пациента кожа. А она серая. Не белая, не розовая, не бледно-персиковая, как отделка ванной комнаты 1980-х годов. А серая — точно грязь на немытой мостовой. Серая, словно дым над фабрикой, где обрабатывают сахарную свеклу. Серая, будто могильный камень.
К тому времени, как я добираюсь до пациента и оказываюсь с ним рядом, еще не выяснив, что случилось, — даже до того, как узнал имя, — я уже убежден, что у него какие-то неполадки с сердцем. И окажись у меня время об этом подумать, я бы признал, что эта мысль внушает мне, профессионалу, некоторое волнение.
Один из его друзей все мне рассказывает:
— Его зовут Нил.
Нужно прощупать пульс на запястье.
— Гоняли мячик в парке, жестко-то не играли.
Пульс немного замедлен; теперь — проверить сатурацию крови.
— У него голова закружилась.
А еще — давление. Нужна резиновая манжета. Не могу добраться до плеча.
— Побледнел весь.
Надрезать рукав.
— Помогли ему на землю лечь.
Пульс медленный, кислород в норме.
— Ни слова не сказал, что ему больно. Но говорил немного.
АД низкое. Правосторонняя сердечная недостаточность? Надо хватать кардиограф, провода и электроды.
— Не срубился, нет, но растерялся — что-то же не так.
Надо включить рацию: пора звать на помощь.
— Немного сердце барахлило. Давление поднялось, да. А мы-то думаем, ангина.
Надо прикладывать электроды, делать ЭКГ. Он потный да еще на траве — все же мокрое, они сваливаются.
— Проверялся как-то на прошлой неделе. Ангиограмму делал, да?
Я придерживаю электроды на груди, кардиограф начинает печатать диаграмму. Жужжит рация.
— «Красная база»! Мой текущий вызов, выполняю задание. Можете назначить код «горячо — 1»? (То есть «жизненно необходима помощь».)
* * *
Бывают дни, когда я чувствую, что играю в салочки. И постоянно отстаю на шаг. Как будто у меня талант появляться, когда все уже закончилось. Если у пациентов приступы — они прекращаются. Те, кто в обмороке, приходят в себя, садятся на автобус и едут домой. Ребенок, родившийся синюшным и без признаков жизни, теперь вопит и весь ярко-красный. Мужчина, кричавший от боли, засыпает и похрапывает.
Несколько раз я попадал куда надо и когда следует — и появлялся за считанные секунды. Меня приветствовали — и широко открывали глаза и говорили: «Вау, вы так быстро!» — как будто я слишком рано приехал на вечеринку, а там еще воздушные шарики надувают. Стоило ли мне выйти и снова зайти позже?
Бывают и другие дни, когда я приезжаю на место работы даже раньше, чем беда успела случиться. Значит, позвонили загодя: если чувствуют, что вот-вот упадут в обморок, или убеждены, что сейчас случится приступ. Порой нас вызывают к кому-то, кто, судя по виду, прямо сейчас упадет; кто опасается, что в ближайшие несколько дней того и гляди подхватит ветрянку, потому что партнерша уже заразилась — и он не уверен, что делать. Бывают даже случаи, когда я оказываюсь готов заранее — и, например, жду пациента на автобусной остановке: тот потерял сознание в автобусе, а до меня ехать еще десять минут.
А время от времени, и сейчас тоже, я приезжаю к пациентам как раз тогда, когда их мир вот-вот обрушится.
* * *
У лежащего передо мной с минуты на минуту случится остановка сердца. И коллапс. И дыхание тоже остановится. Я в этом уверен. Он уже менее восприимчив; его тело переходит в режим ожидания. С его сердцем, в некотором роде, катастрофа — электрическая и сосудистая — и оно совсем уже грозится выбросить белый флаг. Тогда оно прекратит биться эффективно и перестанет подавать кровь к мозгу.
Если ему повезет, его сердце перейдет в режим аритмии, а из нее сердце, возможно, удастся резко вывести: пациенты, у кого в присутствии команд скорой начинается вентрикулярная фибрилляция, выживают неплохо. Но, по моему опыту, это чаще внезапное изменение, а не постепенное ухудшение, а на моем пациенте словно бы светится каждый предупреждающий знак из учебника.
Кардиограмма выходит из аппарата. Так себе чтение: потные пациенты на влажной траве — непростая задача для прибора, который улавливает еле заметные электрические импульсы. Но сообщение понятное. Форма линии пугает и наводит на мрачные мысли: она означает, что здесь блокада коронарных артерий — из-за нее возникает аритмия и сердце перестает перекачивать кровь. Со всем этим можно было бы работать, если бы пациент уже не выглядел как смерть.
Я свидетель — и участник — того, что моему подопечному все хуже: это заметно, это сурово — и катится все к гибели. Совсем недавно мой пациент гонял мячик с приятелями — и за каких-нибудь полчаса попал в неприятный зал ожидания к Мрачному Жнецу. Большой вопрос в том, удастся ли ухудшение остановить. То, что я делаю и буду делать в следующие десять минут, может, вообще ничего и не изменит — но может стать решающим в том, выживет пациент или умрет.
На такое можно ответить разными способами, принятыми в культуре: сострадать, сочувствовать, заламывать руки и так далее — но все это сейчас мало чем поможет. Я, напротив,
