Константин Симонов - Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

- Я тоже до прошлой зимы никогда не была зав литом, - победоносно сказала Ксения.

Не найдясь, что возразить против такого аргумента, Лопатин махнул рукой.

- Ладно, я подумаю...

- И нечего думать! Попросишь у своего редактора отпуск, полетишь вместе со мною и за месяц напишешь там пьесу. Гораздо лучше, чем все твои корреспонденции! Все равно они приходят к нам, когда мы все это уже слышали по радио.

Последнее замечание жены окончательно разозлило Лопатина:

ему вспомнился и вчерашний разговор с редактором, и погибшие товарищи, и то, какой ценой доставались иногда корреспонденции...

- Никакого отпуска просить я не буду, - сказал он, - и никуда с тобой не полечу.

- Ну и грубо.

Лопатин вздохнул и вспомнил, что ему сегодня с утра надо являться к редактору и не то лететь, не то ехать под Калугу.

- Долго ли ты здесь пробудешь? - спросил он.

- Не знаю. Как будут дела у Евгения Алексеевича. Я полечу обратно вместе с ним.

- А то мне надо сегодня поехать дня на два, на три...

- Куда поехать?

- На фронт.

- Глупости! - сказала Ксения.

- Не глупости, а приказание редактора.

- Не может быть! Он был вчера так мил со мною, когда я говорила с ним по телефону, он же отлично знает, что я к тебе приехала. Я просто возьму трубку и позвоню, чтобы он тебя никуда, не посылал, пока я здесь.

Угроза была глупой, но реальной.

- Сейчас напьемся чаю, и я поеду, - сказал он, пресекая разговор.

- Хорошо, - сказала Ксения. - Я теперь уверена, что у тебя тут что-то появилось без меня.

- Война у меня появилась без тебя, - угрюмо сказал Лопатин. - Война, понимаешь!

У него был смешной вид - в пижаме, валенках и полушубке, но жена прекрасно знала, что, несмотря на этот смешной вид, решение его бесповоротно, и сочла за благо сделать то, что всегда делала в таких случаях, - заплакала. Ей вовсе не так уж безмерно хотелось, чтобы он остался, но она просила, а он не остался; от этого страдало ее самолюбие, и слезы были отчасти искренними. Впрочем, она всегда плакала без затруднений, легко и красиво.

Чай пили в глубоком молчании. Лопатин сидел по одну сторону стола, а Сюня и Геля - по другую. Пока он брился и одевался, они уже успели перемолвиться и теперь восседали против него, обиженные и страдающие от собственного решения не говорить за столом ни слова.

- Ну ладно, до свидания, - крикнул Лопатин, уже надев ушанку и стоя в коридоре.

Жена сорвалась с места, побежала и порывисто и жадно поцеловала его в губы, прошептав: "Только потому, что на фронт, иначе бы и не прикоснулась к тебе".

Уже спускаясь по лестнице, Лопатин вспомнил, что из-за всей этой болтовни так и не поговорил с женой о том, о чем больше всего хотел поговорить, - о дочери. "Ладно, вернусь и поговорю, - подумал он. - Не уедет же она, в самом деле, за эти два-три дня".

Газета вышла поздно, редактор только что встал и сидел за столом невыспавшийся, с набухшими веками.

- Можешь пока не ехать, - сказал он Лопатину. - Пошлю вместо тебя Гурского. Он давно просится. А ты вместо него посидишь здесь на правке, одну-две передовые дашь. Вчера сгоряча не сообразил, что, раз приехала жена, надо дать человеку пожить в Москве.

- Ничего, она еще побудет здесь, - не желая менять своего решения, сказал Лопатин, - а я съезжу и вернусь.

- Смотри, как знаешь, но не задерживайся. Доберись до Калуги, первый материал в зубы, и назад, - сказал редактор, решивший, что Лопатин хочет поехать, чтобы загладить их вчерашнюю размолвку, и довольный этим. - Прямо сейчас поедешь?

Лопатин кивнул.

- Тогда зайди в фотоотдел. Туда к ним от меня пошел клише брать для своей газеты Васильев, армейский редактор. Он тебя захватит до Тулы. А в Туле - наш Тихомирнов и наша "эмка".

Лопатин зашел в фотоотдел и действительно застал там укладывавшего в полевую сумку пачку клише худого батальонного комиссара, в плохо сшитой горбатой шинели. Лицо у батальонного было злое и желтое.

Когда Лопатин попросил подвезти его, батальонный поморщился и сказал, что выедот в Тулу только в четырнадцать - через три часа.

- Хорошо, - сказал Лопатин. - А где мне найти вас через три часа?

Батальонный почему-то заколебался и спросил, знает ли Лопатин, где Ваганьковское кладбище.

- Конечно, - недоумевая, ответил Лопатин.

- Если будете там, у ворот, ровно в четырнадцать, возьму вас. Батальонный застегнул полевую сумку, снова поморщившись, посмотрел на Лопатина, надел ушанку и ушел не прощаясь.

Возвращаться домой было уже ни то ни се, и Лопатин скоротал два часа в редакции, выиграв подряд семь или восемь партий в шахматы у всех, кто попал под руку.

Потом, вскинув на плечо полупустой вещевой мешок, дошел до трамвая и с пересадкой к четырнадцати добрался до Ваганькова. У ворот кладбища стояла небрежно обмазанная белой маскировочной краской фронтовая "эмка" с цепями на колесах. "Эмка" была заперта, возле нее никого не было - шофер куда-то ушел. Скинув с плеча мешок и приткнув его к подножке, Лопатин стал прохаживаться возле машины.

Кругом было пустынно. Мимо Лопатина в ворота въехали сани, запряженные тощей клячей. На санях стоял гроб, сбитый из горбыля с большими щелями. Рядом с гробом сидела заморенная женщина в платке, повязанном поверх шляпки. Проехали сани, потом, свистя тяжелой одышкой, прошел пожилой, хорошо одетый мужчина, таща за собой на веревке санки с детским гробом.

И снова долго никто не входил в ворота кладбища и не выходил из них.

Наконец из ворот вышел батальонный комиссар, похожая на него, такая же худая, как он, до синевы заплаканная девушка лет восемнадцати и рослый хмурый шофер. Он отпихнул ногой мешок Лопатина и полез в машину.

Батальонный жестом показал Лопатину, чтобы тот устраивался впереди, а сам с девушкой сел сзади.

- Подъезжай сначала к управлению тыла, - приказал батальонный шоферу.

Лопатин сидел впереди и думал о том, что люди по-прежнему умирают и просто так. Сзади него тихо переговаривались отец и дочь.

- Если совсем не будут топить, переезжай к тете Нине, - говорил отец.

- Не хочу, она к маме так ни разу и не пришла, - ответила дочь.

- Ты же знаешь, что она болеет.

- Не хочу, она каждый кусок будет считать, - упрямо повторила дочь.

- Так кусок-то твой, - сказал отец. - Я вам с ней буду весь аттестат переводить. Она будет не вправе.

- Все равно не хочу, - так же упрямо повторила дочь.

- Ну, как хочешь, - вдруг согласился он.

Потом они заговорили так тихо, что Лопатин некоторое время ничего не слышал. Потом девушка горько всхлипнула и сказала:

- Верно, мама красивая лежала в гробу, как будто не болела?

За спиной Лопатина установилось молчание и послышался хриплый звук, перешедший в кашель. Отец боролся со слезами.