Константин Симонов - Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

- Это по-твоему, - не найдя, что возразить, сказал редактор. - Скажи, пожалуйста: одни виноваты, другие не виноваты, третьим чуть ли не благодарность за то, что они служили у немцев, надо объявлять... Ты только подумай, к чему ты, по сути, призываешь в своей статье...

- К тому, чтобы всех не стригли под одну гребенку, только и всего.

- А гребенка тут и должна быть только одна - служил у немцев или не служил! Время военное, все эти "с одной стороны, с другой стороны" надо отставить по крайней мере до победы.

- Допустим, - упрямо сказал Лопатин, - а все-таки как надо было поступать этому инженеру-коммунальнику, о котором я пишу?

- Не знаю, - отрывисто сказал редактор. - Не надо было оставаться или не надо было на работу являться... Самому думать, как поступать. А раз остался, пусть теперь расхлебывает кашу...

И вдруг Лопатин совершенно забыл и то, как он выстругивал свой очерк, чтобы там не было ни сучка ни задоринки, и то, как он заранее решил не ввязываться в бесполезные споры: слова редактора насчет расхлебывания каши взбесили его.

- Слушай, Матвей! Как тебе не стыдно! Что значит "пусть расхлебывает"? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?

- Надо было отступать вместе с армией, - отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.

- Матвей...

- Что Матвей?

- А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли...

Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь "пусть расхлебывают", да? Что ты передо мной-то дурака ломаешь, извини, пожалуйста.

- За "дурака" могу извинить, а за настроения твои другой бы на моем месте тебя по головке не погладил, - сказал редактор, останавливаясь перед Лопатиным и глядя ему прямо в глаза. - И я бы не погладил, если бы немного похуже тебя знал.

- А ты не гладь.

- А ты не нарывайся! То, понимаешь, намекает, что мы немцам лишние потери приписываем, то всепрощение проповедует...

Укороти язык, а то пожалеешь.

- А я знаю, с кем разговариваю, - сказал Лопатин, тоже прямо глядя ему в глаза. - Я с тобой, а не с Кудриным разговариваю...

Кудрин был работник редакции, у которого с началом войны открылась малопочтенная страсть сообщать по начальству разговоры корреспондентов. Он надеялся благодаря этому подольше пастись в аппарате, но не разгадал характер редактора и пулей вылетел на фронт.

- И на том спасибо, - поворачиваясь спиной к Лопатину и снова начиная мерять шагами комнату, сказал редактор. - Но если хочешь знать мое, лично мое, мнение, - повернулся он из угла кабинета, - разговор твой не ко времени. Увидел пять взятых городов и расчувствовался, а мы, между прочим, не Берлины берем, а под Москвой еще сидим, если глядеть правде в глаза. Рано разнюниваться! Сейчас без железной руки не только то, что отдали, не вернем, но и то, что вернули, между пальцев упустим. Жаль, тебя Сталин не слышит, он бы тебе в два счета мозги вправил!

- Не знаю, не уверен, - сказал Лопатин.

- Не знаешь? - яростно переспросил редактор, и на его лице промелькнуло такое выражение, что Лопатину показалось - редактор знает что-то такое, чего не знает он. - В общем, хватит! - сказал редактор. - Совесть надо иметь! Когда вам от меня достается - это вы знаете! А что мне за вас бывает - это одна моя шея знает! - Он сердито хлопнул себя по шее. Забирай к чертовой матери свой очерк и считай, что у нас не было этого разговора. - Редактор снова схватил очерк со стола и на этот раз, почти скомкав его, сунул Лопатину. - Забирай, иди и высыпайся, завтра под Калугу поедешь!.. Подожди! - воскликнул он, когда Лопатин был уже у дверей. Позвони домой, совсем из памяти выскочило - к тебе жена приехала.

- Алло! - раздался в трубке густой бас Гели, когда Лопатин набрал знакомый номер.

- Здравствуйте, - сказал Лопатин. - Ксения дома?

- Сейчас позову, - сказала Геля. - Сюня с дороги моет голову.

Лопатин, наверно, минуты три ждал у трубки, пока в ней раздался голос жены.

- Ну где ты пропадаешь, иди скорей домой, - с капризной нежностью сказала она таким тоном, словно он задержался в магазине.

- Сейчас буду, - выдохнул в трубку Лопатин, которого, несмотря на разозливший его тон жены, как всегда, при звуках ее голоса, охватило торопливое желание поскорей увидеть ее.

Он медленно ехал по ночной Москве, останавливаемый фонариками патрулей, и думал о неразберихе своей семейной жизни.

За последние два месяца он почти приучил себя к мысли, что на сей раз война, кажется, развела их окончательно, но вот, неизвестно как и почему, жена вдруг вернулась в Москву, ему сказали, что она моет голову, он услышал ее знакомый голос из знакомой квартиры, и - пожалуйста, готово, его снова тянуло к ней, как глупое бревно по течению.

Что ему было делать с ней, все еще молодой, красивой и глупой, и с собой - уже немолодым, некрасивым и умным, а в общем-то, наверное, тоже глупым, раз он не только женился на ней, но и прожил с нею пятнадцать лет?

Наконец машина миновала последний патруль, и Лопатин подъехал к своему дому. Жена встретила его в дверях точно такая, какой он ожидал ее увидеть: в купальном халате, с мокрыми распущенными по плечам волосами и бисеринками пота на белом выпуклом лбу без единой морщинки.

- Не через порог, не через порог, а то поссоримся, - сказала она, когда он обнял ее, и, отступив на шаг, потянула его внутрь за собой, так что он сразу почувствовал все тепло и всю силу ее тела.

24

Пили чай далеко за полночь вместе с Гелей. До этого Лопатин с женой два часа провели вдвоем, и Ксения имела добродушно-самодовольный вид человека, целиком исполнившего свой долг и уверенного, что к ней теперь можно испытывать только одно чувство - благодарность. Самое глупое, что это было близко к истине.

Дом вторую неделю топили, и Лопатин сидел за столом в пижаме, которой не надевал с начала войны, и в туфлях на босу ногу.

Сидел обалдевший и отуманенный, не способный даже на свои обычные подтрунивания над Гелей.

За чаем Лопатин услышал, что его жена, работая завлитом театра, за время их разлуки наконец почувствовала себя вполне самостоятельной и нужной не только мужу, но и другим людям личностью, которой он не давал ей стать, пока был с ней рядом.

Он выслушал эту тираду молча. В их жизни так уж повелось, что, от времени до времени устраиваясь куда-нибудь на работу, она всякий раз почему-то считала, что делает это в пику мужу.

- Я знаю, что ты в душе недоволен, - говорила она, - но я не вправе принадлежать только тебе и забывать, что я тоже человек.