Константин Симонов - Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

- За что?

- За то, что умер... Инструкция строгая: раз в назначенный срок люди на тебя не вышли - отваливай! А нарушил, пошел на риск - умер!

Услышав это, Лопатин сказал, что Иноземцев был не похож на человека, склонного идти на риск, нарушая инструкции. Он, Рындип, - да, а Иноземцев - нет. Во всяком случае, по первому впечатлению...

Но Рындин перебил, не дав договорить:

- Вот и ерунда. На риск, если хотите знать, он чаще меня шел. Только я любил об этом трепаться, а он никогда. - И, посмотрев на Лопатина красными, еще пьяными глазами, добавил: - Все пишете, пишете о нас... Пишете, что первое на ум взбрело, а кто из нас какой, так и не знаете...

Он походил по комнате и, глядя не на Лопатина, а себе под ноги, сказал:

- Жена его как предчувствовала... Ни за что уезжать от него не хотела. Страстно его любила. Трижды ей литер оформлял, даже разговаривать с ней перестал. Дождалась все-таки... На поминках ни слезы не уронила... Это я понимаю - горе. Я бабьим слезам!

не верю...

- Наверное, уедет теперь к детям, - сказал Лопатин.

- Не знаю, не спрашивал... - Рындин по-прежнему глядел себе под ноги.

- А вы когда теперь едете? - спросил Лопатин.

- А я теперь, выходит, не еду. Рапорт обратно взял. Так что передавайте от меня привет Москве. Сами-то вы едете?

- Попытаюсь еще сегодня, поездом.

- Значит, проститься с нами пришли?

- Не только. - Лопатин объяснил, что договорился с Иноземцевым показать ему свой очерк.

- Давайте мне, - сказал Рындин, протягивая руку. Но когда Лопатин вынул из полевой сумки очерк, покачал головой: - Я насчет этого ненадежный, если складню написано - обязательно увлекусь и какую-нибудь военную тайну не вычеркну. За одну статью в "Красном флоте" уже имел выговор. Пойдем вместе прямо к Сидорину - этот через свои очки ничего не проморгает...

Он сунул в карман черных флотских, заправленных в сапоги брюк кисет с махоркой и, грузно скрипя ступеньками, полез вместе с Лопатиным на верхний этаж к капитану первого ранга Сидорину.

23

За всю корреспондентскую жизнь Лопатина у него еще не было такого бешеного в смысле работы времени, как этот декабрь под Москвой, куда он вернулся в первый день нашего контрнаступления.

Когда фигура Лопатина в нескладно, по-бабьи сидевшем на нем слишком длинном полушубке появлялась вечером в коридорах "Правды", где теперь на четвертом этаже ютилась и "Красная звезда", дежурившие по номеру, радуясь, что он снова благополучно вернулся, с ходу поили его чаем и забрасывали вопросами: "Как там? Далеко ли прошли за Клин? Сильно ли разбит Калинин?

Много ли видел на дорогах побросанных немцами танков и машин?" Он входил в кабинет к редактору доложить о поездке, а через пятнадцать минут уже шагал по машинному бюро, пятная пол оттаявшими валенками. Он не решался диктовать сидя, боялся заснуть.

Просидев три дня под Волоколамском, пока город не взяли, и написав еще один очерк, Лопатин вылетел на южный участок фронта к Одоеву. Когда он прилетел туда, город был уже занят; по улицам проходили тылы освободившей его кавалерийской дивизии.

У самолета подломился костыль, его надо было менять; волейневолей пришлось заночевать в Одоеве.

Город был сильно разбит поочередно немецкими и нашими бомбежками и на треть сожжен немцами при отходе. Во всех, даже целых, домах были выбиты стекла. По заваленным снегом улицам медленно шли люди, они останавливались около домов - своих и чужих, заглядывали внутрь через разбитые вдребезги стекла, пожимали плечами, некоторые плакали. Кое-где мелькали непривычно выглядевшие вывески учреждений и частных парикмахерских, с надписями на русском и немецком языках. Наконец Лопатин Добрался до здания райисполкома и зашел к председателю, который уже полдня как вернулся сюда вместе с первым вошедшим в город эскадроном.

Это был пожилой, легко, не по-зимнему, одетый человек, властный, громкоголосый, закрученный делами и удрученный зрелищем бедствий, постигших его родной город. В комнате стояла полутьма. Выбитые стекла были залатаны фанерой; одна женщина домывала пол, другая - растапливала печку. Кроме стола и стула, в комнате ничего не было, но в соседней комнате не было и этого - несколько посетителей теснилось там, стоя или сидя на подоконниках.

- Жалко, раньше не пришли, - сказал председатель, отдавая Лопатину его удостоверение. - Хорошие люди были - секретарь подпольного райкома и еще двое оставленных тут нами товарищей.

- А где они?

- Уехали в штаб корпуса - сведения о немцах давать.

- Жаль, - посетовал Лопатин и добавил, что, наверное, с кем поговорить найдется - в соседней комнате ждут приема несколько человек...

- Человеки, да не те! - сердито хлопнув по столу рукой, ответил председатель странной фразой, значение которой стало понятно, только когда в комнату вошел первый из ожидавших приема.

Это был инженер горкомхоза, который, как выяснилось из последующего разговора, пустил при немцах выведенный из строя городской водопровод. Он пришел не по вызову, а сам, и держался спокойно, кажется не чувствуя себя особенно виноватым. Председатель райисполкома принял его наскоро, выслушал, стоя сам и не приглашая садиться, и, недружелюбно сказав: "Ладно, идите, мы с вами еще разберемся", отпустил.

- А с чем вы еще будете разбираться? - спросил Лопатин, когда инженер вышел.

- Как с чем? - поднял на Лопатина глаза председатель райисполкома. Работал на немцев, сам сознается!

- Но водопровод-то, наверно, не только немцам был нужен, а и городу? возразил Лопатин.

Председатель райисполкома посмотрел на него сердито, но неуверенно. "Ну что ты ко мне привязался? - было написано на его лице. - Оказался бы на моем месте, поглядел бы я на тебя".

- Я же говорю: будем еще разбираться, - неопределенно сказал он вслух и вызвал следующего из ожидавших - заведующего городской пекарней; он пек хлеб при немцах и, по первому впечатлению Лопатина, был прохвостом. Вслед за ним через комнату председателя прошли еще трое людей, остававшихся в городе на своих службах все время, пока в нем были немцы, - монтер с электростанции, врач из городской больницы и какая-то женщина, работавшая в карточном бюро и с рыданиями говорившая, что хотя она и кандидат партии, но что же ей было делать, когда у нее на руках грудной ребенок и мать-инвалидка!

- Что тебе делать было - не знаю, а что ты в партии была - об этом забудь! - сказал председатель райисполкома, судя по всему знавший и жалевший эту женщину и все-таки твердо уверенный в правоте своих слов.

- Что же мне теперь делать? - продолжала рыдать женщина. - Нам хоть карточку-то дадут теперь?

- Иди бабам помогай, другие комнаты мой, а то весь райисполком в навозе, как будто Мамай прошел, - помолчав, сказал председатель и добавил ту же фразу, которой заканчивались все его разговоры: - Потом разберемся!..