Шарль Азнавур - Прошлое и будущее

Если ему случалось в процессе сочинительства забыть какую‑то мелодию, он всегда мог рассчитывать на то, что Аида, обладающая необыкновенной музыкальной памятью, подойдет к пианино и тут же наиграет ее, а потом снова вернется к своим кроссвордам.

Пресса

Хвалебных статей в мой адрес в прессе было не так уж много. Если честно, то поначалу их вообще не было. Предприятие по уничтожению Азнавура бесперебойно работало на протяжении многих десятилетий. В этой области пресса не знала ни забастовок, ни безработицы! И уж, конечно, я был некрасив, хуже того, на меня просто невозможно было смотреть, а голос — так вообще невыносимый. И вдобавок ко всему я писал песни, не пользовавшиеся популярностью, на темы, никому не интересные, высосанные из пальца. Имея столько недостатков, оставалось только пойти да повеситься. И тем не менее публика начала привыкать ко мне, пластинки распродавались очень неплохо, а залы чаще всего не пустовали, особенно в районах южнее Лиона.

Спокойные, они все время рядом.Что волноваться, это вы в мученьях,ПаникуяИ умирая от волненияНа сцене перед публикойДрожите.А эти люди мрачноПодстерегают вас во тьме,Вооружившись ручками,Любой ваш шаг, любое словоДля них — лазейка.В вашей броне всегда отыщут брешь,Найдут больное местоТе, кто уполномоченПисать статью —Я это знаю, никогдаНе окунут перо Всвятую воду одобрения.Что остается вам,Несчастным, уязвимымОдиноким простофилям —Вас больше нет.Так откажитесь от надеждИ пасть заткните.

Несмотря на это, большинство радиостанций, а в особенности пресса, воротили от меня нос и, более того, кидали в меня камни. Я не подавал виду, что замечаю их нападки, хотя очень болезненно все это переживал. И ни разу не взялся за перо или телефонную трубку, чтобы пожаловаться на какой‑либо журнал или отдельного журналиста. Я сохранял бесстрастие и даже старался не читать статьи о себе. Нескромные снимки, творения французских или итальянских папарацци, никогда не заставляли меня вмешаться и, наняв адвокатов, требовать компенсации за нанесенный ущерб и вмешательство в личную жизнь. Нет, я замкнулся в себе, так как считал, что авторы этих разгромных статей кусают локти, видя, что не имеют никакого влияния на отношение ко мне публики и развитие моей карьеры. Я не реагировал ни на что: полемика только усложнила бы мою и без того нелегкую жизнь. Я думал: «В конце концов, каждый занимается своим делом!» Удары ниже пояса, как и удары по физиономии, закаляют характер, а что в результате остается в памяти? Статью забудут, как только выйдет следующий номер, а песни, записанные на пластинки и диски, передаваемые по радио, продолжают звучать день за днем, и день за днем звучит голос их исполнителя. Сказать, что проблемы с прессой оставляли меня равнодушным, было бы веселеньким эвфемизмом. Но я глотал все это и с головой погружался в работу, зная, что никакие их усилия не смогут одолеть меня, работающего по пятнад- цать — восемнадцать часов в день. Накапливая горечь и злобу, я бы заработал язву желудка, а то и инфаркт. Какой смысл заводить судебный процесс против преследований средств массовой информации, действующих через какое‑то подставное лицо! В любом случае я рисковал проиграть. Как тяжело, как все это тяжело…

Итак? Итак, я употребил всю свою энергию на то, чтобы учиться, получить больше знаний и продолжать развивать свое мастерство. Около семисот песен, смею надеяться, не самых худших, и какое — никакое знание пяти иностранных языков, позволяющее мне записывать песни в девяноста странах. Не говоря уже о фильмах, прекрасно принятых кинематографическими критиками. Моим больным местом было то, что как поэт — композитор и исполнитель я, по мнению прессы, был годен только на помойку. Но оказалось, что я неистребим. Поэтому удержался и неплохо отделался, учитывая ужасный голос и внешний вид, отсутствие таланта и не имея никаких перспектив на сцене. Похоже, что критики нового поколения понимают меня лучше, чем те, кто сейчас ушел на заслуженный отдых.

Теперь могу признать, что все это было нелегко. Сомнения, тревоги, страх перед выходом на сцену, ужасное чувство, что у каждого зрителя в кармане лежит какая‑нибудь уничижительная статья обо мне, все эти мысли долго были моими спутниками в бессонных ночах. Но теперь, слава богу, со мной все в порядке, и даже если я мало сплю, то причиной тому не происки средств массовой информации, а, скорее, возраст. Что могут сказать мои нынешние хулители? Что я уже не тот, что прежде? На подобные заявления, еще давно, Рауль Бретон отвечал: «Это не он изменился, изменились вы».

Похоже, наверное, что я здесь свожу счеты, но почему бы и нет? И не стыжусь признаться в этом. На самом деле я не помню зла, не собираюсь кому‑то мстить. Мне кажется, что, несмотря ни на что, мне удалось сделать чистую, достойную, в какой‑то степени даже примерную карьеру. Если выбирать между критиками и мной, то в дураках оказался не тот, кого прочили на это место.

Я знаю, что журналистский труд нелегок. Журналист должен подойти к каждому новому персонажу аккуратно, «на цыпочках слов», и, оставаясь конструктивным, помочь ему исправить свои ошибки, чтобы от статьи к статье он мог постепенно подниматься по жизненной лестнице. Человек этой профессии — один из тех ремесленников, что помогают артисту добиться славы и успеха. И это зависит не столько от самого артиста, сколько от читателей, да и, что греха таить, от личности журналиста, от его профессионализма.

Я снова взялся за свои тексты, выискивая огрехи: «Молодость», «Потому что», «Чтобы сыграть джэм», «Я себе представлял», песня «Ненавижу воскресенья», получившая на фестивале шансона в Довилле приз Общества драматургов. Все было соблюдено — рифмы, цезуры и полустишия, темы соответствовали духу времени. Меня отличало то, что я никому не подражал. Многие певцы исполняли мои песни и даже требовали новых. В чем меня упрекала пресса? Ей не нравилась моя внешность? Так я ее не выбирал, не все же рождаются с греческим профилем. Мой голос? Ах да, мой голос! Сколько же чернил было потрачено на то, чтобы написать о нем. Приглушенный, хриплый — согласен. Но это был голос улицы, голос соседа по лестничной клетке, и публика уже начала к нему привыкать. Почему так прекрасно воспринимается хриплый голос заокеанского певца, но не голос француза? Может, мне надо было работать над тем, чтобы петь тонким голоском, таким как у Тино Росси? А может, надо было сделать себе лоб, как у Жана Маре, нос, как у Марлона Брандо, и рот, как у Мориса Шевалье? Или возродить средневековые технологии и нарастить пять — десять сантиметров благодаря пытке растяжения? Об этом не могло быть и речи! Пусть думают что хотят. Послав все это к черту, я продолжал писать о любви и о повседневной жизни.