Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Крепко, крепко целую,

твоя любящая

маленькая большая дочка М.

На это мое письмо мама ответила таким своим под номером 22.

Москва 28.1.51

Дорогая и любимая моя дочурочка, опять пишу тебе в воскресение, т. к. для меня это самый удобный день недели.

Сейчас меня очень обрадовал звонок от Шурочки (Пирожковой. — М.Б.). Она сообщила, что все, что я тебе передала, уже 22-го уехало к тебе. Я ужасно обрадовалась, что ты получишь мои письма, учебник и ноты — полонез Огинского…Подумай, сейчас играют этот полонез по радио, как раз тогда, когда я пишу тебе. Вот совпадение! Слушаю и невольно думаю, как ты сама будешь его играть (на пианино в торгпредстве. — М.Б.)…

Твое письмо от 3.1.51 доставило мне колоссальное удовольствие и радость. Валерик (сынишка Харитонова на фото. — М.Б.) — чудесный мальчуган, и ты поцелуй его от меня в обе щечки.

Я рада, что со здоровьем у тебя все в порядке, но ты не переутомляй себя уроками английского, ведь это не обязательно. Лучше больше отдыхай после работы. Прошу тебя, береги себя всегда и везде. Твое здоровье и счастье — это моя жизнь. На реке (Ла-Плате. — М.Б.) не будь долго в воде. Этого тебе совсем не следует делать, особенно если вода прохладная; и далеко от берега не отходи, а то вдруг обрыв, а ты плавать не умеешь, ладно? Купайся, но не перекупывайся!

Чувствую я себя хорошо, вполне здорова… Морозы сейчас такие же, как в прошлом году, — 27°, но дома у нас очень тепло. Жизнь течет тихо и мирно, все заняты своим делом.

Время идет быстро, просто летит. Я этому очень рада. Я никуда не хожу, нигде не бываю, все больше на работе и дома. Много читаю.

Не скучай и не беспокойся обо мне, будь умница, как и я. Время быстро пройдет, и опять будем вместе жить да поживать.

Жоре я передала твое поздравление через Милушу. Он, как Милуша говорит, тоже вспомнил тебя 20-го декабря и сказал: «А Маргарите можно телеграмму послать», — но, очевидно, все же не решился…

О тебе думаю всегда и, конечно, очень соскучилась по моему любимому (.следует мое прозвище. — М.Б.), но терпеливо жду и буду ждать окончания срока командировки. Только будь здорова, бодра и весела. Целую крепко, крепко мою любименькую,

твоя мама

Так мы и переписывались, обмениваясь безыскусными, но такими нужными приветами, пожеланиями и предостережениями. О Сергееве почему-то совсем не думалось и не вспоминалось.

А потом случилось вот что.

Подошел февраль 51-го года. Аргентинское лето шло на убыль. Деревья магнолии настежь распахнули свои большие белые цветы, разносившие сладковатый аромат.

Одним поздним вечером я возвращалась с симпатягой Виталием Харитоновым из посольства с одного из очередных собраний. Был поздний жаркий вечер. Мы шли вверх по пустынной улице Пуэйрредон мимо серо-мраморной стены кладбища Реколета. На небе красовалась полная луна, слепой лунный лик, на котором в Аргентине нет знакомых темных глазниц, — просто круглый оранжевый диск.

Летняя жара действовала умиротворяюще, хотелось чему-нибудь порадоваться. Я нарушила молчание словами: «А как там дела у Сачука? Скоро получит документы?» Мне было известно, что Харитонов имеет прямое отношение к выдаче советских паспортов аргентинцам для возвращения.

«Документы? Сачуку?» — Виталий растянул рот в обычной благожелательной улыбке, повернул ко мне голову и доверительно проговорил: «А зачем такую рухлядь в Союз тащить? Мы его заявление давно в корзину выкинули».

Безликая аргентинская луна равнодушно сияла на темном южном небе. Или просто закрыла глаза?

Наутро же мне подумалось: наверное, так будет лучше для старика. И для меня тоже — он не уедет.

Мои крамольные дела в Буэнос-Айресе не ограничились тайными эскападами в город и запретными почтовыми отправлениями.

Хотя Советское посольство находилось в нескольких кварталах от торгпредства, я там не часто бывала. Посольские и торгпредские дамы коротали там время гораздо чаще. Плотным кольцом окружив рояль, на котором им вдохновенно аккомпанировал Толя Манёнок, хором пели песни. Самой любимой была «Ой, цветет калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я…».

У меня находились другие важные занятия.

Перед отъездом в Аргентину я навестила известного старого профессора-испаниста, Федора Викторовича Кельина, чтобы с ним посоветоваться, каким интересным делом мне за океаном заняться. Кельин, не долго думая, рекомендовал мне познакомиться или даже попробовать перевести всемирно (за исключением СССР) известную поэму аргентинского классика Хосе Эрнандеса «Мартин Фьерро», написанную в XIX веке.

В одну из своих первых прогулок по Буэнос-Айресу я купила в книжном магазине на Флориде два издания этого произведения: обычную книгу (для работы) и роскошную с гравюрами (на память).

Взглянув на текст, я, по правде говоря, растерялась. Оказывается, герои поэмы изъясняются не просто на испанском языке, а на каком-то странном наречии с примесью неизвестных мне слов и поговорок. Как если бы Пушкин написал «Руслана и Людмилу» на вологодском диалекте XIX века да еще с заимствованиями из других крестьянских говоров. Одним словом, язык — испанский, да не тот, что слышится в Мадриде и преподается в Москве.

Дело в том, что герой этой солидной эпической поэмы, пастух-гаучо Мартин Фьерро, и его вольнолюбивые соплеменники, сражавшиеся против федеральных властей в середине XIX века, говорят на так называемом языке гаучо, сложившемся в аргентинской пампе на основе местных сельских реалий, языка индейцев-гуарани и итальянских иммигрантов. Ко всему прочему, автор заставляет своих персонажей общаться не прозой, а стихами. Своеобразная же «эрнандианская строфа» может поспорить с самыми сложными формами русской поэзии.

Вот на такую литературную махину я наткнулась. Чтобы подступиться не только к переводу, но даже к ее пониманию, надо было не только в совершенстве владеть «исконным» испанским языком, но понимать его аргентинскую специфику да еще знать азы переводческого мастерства не только прозы, но и высокой поэзии. Ни тем, ни другим, ни третьим я не располагала.

Однако, коль скоро я оказалась в этой стране, надо познавать ее сокровища. Вооружившись большим словарем Тито Саубидета «Говор гаучо» и специальным словарем «Лексика Мартина Фьерро», я с энтузиазмом взялась за расшифровку языковых шарад. Для начала можно было сделать хотя бы подстрочник.

Постепенное погружение в прекрасную вещь Эрнандеса и знакомство с говором местных сельских жителей навело меня на дерзкую мысль. Не начать ли мне специально вылавливать и коллекционировать не только особенности языка гаучо, но и речи аргентинских горожан, все их речевые отклонения от лексической нормы Мадрида?