Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

Жуковский ни минуты не теряет даром и все-таки жалуется: «Время летит, а я всё еще грубый невежда во всём… Когда подумаю, сколько погибло драгоценного времени по пустякам, сердце обливается кровью. Брат, надобно возвратить сколько-нибудь потерянное».

«Авторство почитаю службою отечеству… Авторство мне надобно почитать и должностью гражданскою, которую совесть велит исполнять со всевозможным совершенством», — пишет он.

В это же время печаталась его антология «Собрание русских стихотворений», — два раза в неделю он получал корректуру, правил ее и отправлял в Москву, в типографию.

Между тем Белев опустел для него — Протасовы переехали в Муратове В Мишенском оставалась, кроме Марьи Григорьевны и Елизаветы Дементьевны, только Анюта Юшкова. Жуковский иногда наезжал в Муратово, чтобы помочь Екатерине Афанасьевне в устройстве. Пятьдесят верст от Белёва до Волхова и еще пятьдесят по бывшему «свиному шляху» — Нугорскому тракту. Места очень похожи на белёвские, мишенские: далеко-далеко — с косогора на косогор — тянутся поля, белеют на холмах церкви, шумят дубовые рощи, золотою желтизной радуют взор заросли пахучего донника. Только лесов меньше. Волхов — на высоких берегах впадающей в Оку реки Нугрь; на самом взгорье — грузная Троицкая церковь, в которой, по преданию, венчался Иван Грозный. Над садами и крышами — множество золотых луковок: здесь церквей больше двух десятков. Жители одеваются по-старинному, выговор у них особенный — картавый. До сих пор висит в Волхове древний вечевой колокол, но пользуются им теперь только во время пожара.[94] Коляска, вздымая пыль, кренясь на поворотах, спускается на мост и вылетает на Нугорский тракт. Колеи глубокие, ехать становится труднее. Но вот уже проехали и Голдаево, и пустынное, безлесное Бунино, показалась муратовская дубовая роща… Сердце Жуковского начинает обмирать от волнения. Он просит Максима ехать потише.

Засинел сквозь редкую еще зелень парка большой пруд, осененный корявыми мелколиственными ракитами. Вот и дом — фасад его выдается по сторонам широкого, украшенного четырьмя колоннами крыльца двумя «фонарями»… Заслышав стук колес, первой выбегает Саша. Потом выходит Екатерина Афанасьевна. А там, в дверях, застенчиво медлит Маша с книгой в руке. Она даже не спускается со ступенек.

Всего в полуверсте от Муратова — на другой стороне пруда — деревенька Холх. Жуковский решил купить там клок земли для собственного дома. С большим трудом он собрал деньги. В короткое время был построен небольшой, но уютный дом, разбит садик, проложена аллея к пруду.[95] К лету 1811 года он туда переехал.

Печальным было это переселение, так как незадолго до него, умерла в Мишенском, восьмидесяти трех лет, Марья Григорьевна Бунина, а десять дней спустя после ее кончины умерла Елизавета Дементьевна — во время своего краткого приезда в Москву. Жуковский похоронил ее на кладбище Девичьего монастыря и поставил над могилой камень с буквами «Е. Д.».

…Встав ни свет ни заря, Жуковский шел к пруду, сквозь рассеивающийся утренний туман смотрел на зеленую крышу муратовского дома и ясно понимал, что под этой крышей и есть самое главное из того, что заставило его тут поселиться. Потом работал. День проводил с Протасовыми — снова стал давать уроки сестрам. Грустен, печален был Жуковский: он вдруг понял, что ему так мало привелось пожить вместе с матерью. В сущности, он так и не узнал ее по-настоящему.

Горе еще более сблизило его с Машей. Ей было уже восемнадцать лет. Она была рядом с ним — он ежедневно видел ее, говорил с ней, сидел за обеденным столом, у фортепьяно, гулял в парке и в то же время чувствовал, что она становится все более недостижимой для него. К Екатерине Афанасьевне и вообще-то подступиться было трудно, а теперь она была в двойном трауре — мрачная, строгая, недоступная.

Горькие мысли одолевали Жуковского; печальные стихи писал он в это время. Вот «Пловец»:

Вихрем бедствия гонимый.Без кормила и весла,В океан неисходимыйБуря чёлн мой занесла.

В тучах звездочка светилась;«Не скрывайся!» — я взывал;Непреклонная сокрылась;Якорь был — и тот пропал…

«Песня», обращенная прямо к Маше:

О, милый друг, нам рок велел разлуку:Дни, месяцы и годы пролетят,Вотще к тебе простру от сердца руку —Ни голос твой, ни взор меня не усладят.

Но и вдали моя душа с твоей согласна;Любовь ни времени, ни месту не подвластна;Всегда, везде ты мой хранитель-ангел будь.Меня, мой друг, не позабудь.

Вянет цветок («С тебя листочек облетел — от нас веселье отлетает»), жалуется юноша на берегу ручья («К ней стремлю, забывшись, руки — милый призрак прочь летит»), счастье любви — волшебная страна («Полечу туда… напрасно! Нет путей к сим берегам»), при взгляде на солнечные часы поэт говорит с грустью:

Прости, любовь! конец мечтам и заблужденью!Лишь дружба мирная с улыбкой предо мной!

Эти стихи — оригинальные и переводные — складывались в поэму прощания с надеждами, но трудно было с ними распрощаться, легче было умереть. И герой этой поэмы умирает — в стихотворении «Певец»:

Он дружбу пел, дав другу нежно руку, —Но верный друг во цвете лет угас;Он пел любовь — но был печален глас;Увы! он знал любви одну лишь муку;Теперь всему, всему конец;Твоя душа покой вкусила;Ты спишь; тиха твоя могила.Бедный певец!

Маша стала еще печальнее. Зато Саша была необыкновенно весела, ее смех раздавался по всему дому; она всех обыгрывала в шахматы и шашки, лучше всех скакала верхом на лошади, выше всех взлетала на качелях и постоянно затевала игры. Она была — в отличие от Маши — настоящая красавица. В суете она, как казалось, не замечала, что творится с ее сестрой и с Жуковским. Даже траур почти не помрачил ее искрящихся жизнью глаз. Нет-нет да засмеется Маша, глядя на сестру, оживится Жуковский — оба они души не чаяли в Саше. Одно из стихотворных посланий к Саше Жуковский закончил так: