Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

Батюшков пишет Гнедичу в Петербург: «Жуковский истинно с дарованием, мил и любезен, и добр. У него сердце на ладони… Я с ним вижусь часто и всегда с новым удовольствием»; «Жуковского я более и более любить начинаю».

Московские литераторы приняли Батюшкова как своего единомышленника: его сатирическая поэма «Видение на берегах Леты». высмеивающая шишковистов, «староверов» от литературы, ходила по рукам в списках. В Петербурге она вызвала ярость не только Шишкова, но и Державина. Батюшков понимал, что его служебная карьера оказалась под угрозой. Только Иван Андреевич Крылов миролюбиво отнесся к сатире на себя: «Каков был сюрприз Крылову, — пишет Гнедич Батюшкову о чтении поэмы в доме Алексея Оленина. — Он сидел истинно в образе мертвого; и вдруг потряслось всё его здание: у него слёзы были на глазах». Но смех Крылова прозвучал в Петербурге одиноко.

Батюшков, как и все карамзинисты, выступал против архаизации языка, против жесткой системы правил, существовавшей в классицизме. Батюшков считал, что «чувство умнее ума», что вкус к изящному вернее неподвижных правил. Ему нравился чистый и понятный язык Дмитриева, Карамзина, Жуковского. В Москве он нашел свое общество. Его друг Гнедич, недовольный этим, журил его в письмах и советовал скорее выезжать в Петербург. Он даже сам приехал в Москву, познакомился с Жуковским, попытался увезти Батюшкова, но это ему не удалось, и он сообщил приятелю: «Батюшкова я нашел больного, кажется — от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий». Но Гнедич был неправ: Батюшков не проливал слез, то есть не увлекался модным у подражателей Карамзина сентиментализмом, больше того — в «Видении на берегах Леты» он вместе с шишковистами высмеял и доподлинного карамзиниста — Шаликова: «Причесанный в тупей,[88] поэт присяжный, князь вралей… пастушок, вздыхатель». Батюшков принимал в карамзинизме главное, то, что в это же самое время выразил в нашумевшем, как и поэма Батюшкова, послании «К В. А. Жуковскому» Василий Львович Пушкин:

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно.Тот изъясняется приятно и свободно.

…В славянском языке и сам я пользу вижу,Но вкус я варварский гоню и ненавижу.

Утрированная звукопись, иногда почти какофоническая, преувеличенно изысканные рифмы, громоздкие фразы — все это затрудняло понимание сочинений и перебодов «славянофилов», как еще в 1804 году назвал шишковистов И. Дмитриев. Рецензируя в «Вестнике Европы» перевод трагедии Кребильона «Радамист и Зенобия», Жуковский говорит о переводчике Степане Висковатове: «Грозная рифма повелевает им с самовластием восточного деспота». Батюшков начал думать об издании своих стихотворений отдельной книгой, но, когда пересмотрел все написанное, многое уничтожил, посчитав слабым. Он писал стихи только по вдохновению, но потом тщательно дорабатывал написанное. В тетради, подаренной ему Жуковским («Дано в Москве 1810-го года мая 12 дня Ж — м Б — ву»), он записал: «Херасков, говорил мне Капнист, имел привычку, или правило, всякий день писать положенное число стихов. Вот почему его читать трудно. Горе тому, кто пишет от скуки! Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует». И еще: «Поэзия требует прилежания и труда гораздо более, нежели как об этом думают светские люди… Писать и поправлять — одно другого труднее».

Батюшкову не хотелось ехать в Петербург, хотя там ему обещали службу; Гнедич, давний его друг, сердился на него, ревновал его к москвичам, но Батюшков все-таки сначала поехал в Остафьево, где провел три недели в обществе Вяземского, Карамзина и Жуковского, а потом в свое Хантоново под Вологдой и — на следующий год — вернулся в Москву, в полюбившееся ему общество, которое понимало и поддерживало его. Только в январе 1812 года он попал в Петербург.

«Дружество твое, — писал он Жуковскому оттуда, — мне будет всегда драгоценно, и я могу смело надеяться, что ты, великий чудак, мог заметить в короткое время мою к тебе привязанность. Дай руку, и более ни слова!»

2

В середине 1810 года Жуковский перестал делить с Каченовским редактирование «Вестника Европы», покинул журнал и уехал в Мишенское. В это лето Екатерина Афанасьевна Протасова решила перебраться из Белёва в свое орловское село Муратово. Дело осложнялось тем, что в Муратове не было господского дома. Жуковский вызвался ей помочь и решительно взялся за дело, проявив при этом немалую хозяйственную сметку; он поехал в Орловскую губернию — от Белёва до Волхова по Киевскому тракту, потом по Нугбрскому и дальше — через Борилово, Большую Чернь и Лбкно. В Муратове остановился в крестьянской избе, выбрал место для постройки, сделал чертеж дома и всех необходимых служб, нанял в Волхове подрядчиков и изо дня в день наблюдал за работами, вникая во все мелочи. На ручье Мымришенке, впадающем в чистый, меланхолически-медлительный Орлик, он велел сделать прочную плотину с шлюзом и дорогой через нее в Холх, — образовалось озеро с полуостровом.

Все ему здесь понравилось — и длинные пологие холмы, и небольшая дубовая роща вблизи усадьбы, и мягко изгибающийся в тени ракит Орлик, и сонмы пчел, жужжащих в сладком дурмане цветущей белым гречихи…

Не понравилось ему, правда, что многие избушки в селе выглядят бедно, покосились и почернели, а румянощекий и длиннобородый староста показался ему хитрым лихоимцем. По его совету Екатерина Афанасьевна прогнала старосту и наняла стороннего управляющего. Когда один из флигелей усадьбы принял жилой вид, Екатерина Афанасьевна поселилась в нем, а Жуковский вернулся в Мишенское и погрузился в занятия: он переводил стихи Шиллера, изучал греческий и латинский языки, но всего больше — русскую историю, так как начал готовиться к работе над эпической поэмой «Владимир».

Чтение «Истории государства Российского» Карамзиным в узком кругу друзей не прошло для Жуковского бесследно. Он попросил Александра Тургенева выслать ему пять томов сочинения Шлёцера «Нестор» на немецком языке,[89] вышедшего в Геттингене в 1808–1809 годах, и книги Гебгардта и Тунмана о «нравах славян»: «Титула сих книг не знаю, но слышал об них от Карамзина и теперь имею в них нужду».