Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Я б поднял брови малый уголок,
И поднял вновь, и разрешил иначе…482
И далее:
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко483.
2
Когда в середине июля 1937 года Наталья Штемпель приехала навестить Мандельштамов в поселок Савёлово, поэт, оставшись с ней наедине, прочитал несколько своих новых стихотворений.
Мне кажется, их было десять или одиннадцать. Стихи пропали при последнем обыске и аресте. Надежда Яковлевна не знала их наизусть, как знала воронежские. Списков ни у кого не было. Можно надеяться только на чудо, на то, что они сохранились где-нибудь в архиве НКВД, – но бывает ли такое? —
рассказывает Штемпель в воспоминаниях484. Из ее примечания к процитированному фрагменту становится понятно, почему Надежда Мандельштам новых стихотворений мужа наизусть не знала; скорее всего, она не догадывалась об их существовании: «Насколько я помню, это были небольшие (по количеству строк) стихи, лирические, любовные – и, конечно, прекрасные»485.
Если Штемпель не подвела память, то Мандельштам посвятил Еликониде Поповой больше «лирических, любовных» стихотворений, чем даже Ольге Гильдебрандт-Арбениной. Однако доступны для читателей и исследователей только три из них. Кроме стихотворения «С примесью ворона голуби…» это стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» и «Стансы».
В центре стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» «стилизованный под фольклор образ русской красавицы». В «Стансах» красавица вписана в декорации, отражающие тогдашнюю советскую злобу дня, и показана рядом со своим кумиром.
Стихотворение «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» датировано 4 июля 1937 года:
На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь,
Гром, ударь в тесины новые,
Крупный град, по стеклам двинь, – грянь и двинь, —
А в Москве ты, чернобровая,
Выше голову закинь.
Чародей мешал тайком с молоком
Розы черные, лиловые
И жемчужным порошком и пушком
Вызвал щеки холодовые,
Вызвал губы шепотком…
Как досталась – развяжи, развяжи —
Красота такая галочья,
От индейского раджи, от раджи, —
Алексею что ль Михалычу486,
Волга, вызнай и скажи.
Против друга – за грехи, за грехи —
Берега стоят неровные,
И летают поверхи, поверхи
Ястреба тяжелокровные —
За коньковых изб верхи…
Ах, я видеть не могу, не могу
Берега серо-зеленые:
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные…
Косит ливень луг в дугу487.
Исследователи предложили несколько сложных, изощренных интерпретаций этого стихотворения. Нам же оно кажется почти демонстративно внятным, особенно если знать биографические и метеорологические обстоятельства, послужившие поводом к его написанию.
Возможно, работая над стихотворением, Мандельштам учитывал почти демонстративное отталкивание Еликониды Поповой от всего непонятного. Так, 18 июля 1937 года она записала в дневнике свои впечатления от общения Мандельштама с Виктором Шкловским: «Запомнился разговор Осипа Эм<ильевича> со Шкловским об искусстве. Очень сложно, запутанно»488.
В поселок Савёлово, располагающийся в 140 км от Москвы на берегу Волги, Осип и Надежда Мандельштамы уехали в конце июня 1937 года, после того как выяснилось, что постоянно проживать в столице они теперь не имеют права. Еликонида Попова июнь и июль провела в Москве.
Почти весь этот период в столице и в области выдался необычайно жарким и засушливым. «В Москве уже семь дней стоит жаркая погода. Среднесуточная температура значительно превышает норму», – сообщила «Правда» 30 июня489. «Укрыться от палящих лучей июньского солнца не представляло никакой возможности», – сетовал С. Богорад в репортаже «Вчера на Москве-реке», помещенном в «Правде» 1 июля490. Лишь 2 июля по всей средней полосе России наконец прошла гроза. 3 июля «Правда» писала:
В Москве вчера, в 1 час дня, термометр показывал 27,5 градуса в тени. Во второй половине дня над столицей разразилась сильная гроза, сопровождавшаяся ливнем. К 19 часам температура упала до 20,8 градуса. Дожди вчера прошли также в Московской, Ленинградской, Калининской, Ярославской, Западной и Северной областях. Разразившаяся над Москвой гроза продолжалась до позднего вечера. Она бушевала не только над столицей, но захватила и пригороды491.
«После жары и зноя во многих районах европейской территории Союза <…> прошли грозы и ливни», – отчитывались в этот же день «Известия»492.
Тоска по Еликониде Поповой, оставшейся в Москве, и долгожданная гроза, сменившая жару, задали образность начальной строфы мандельштамовского стихотворения. Волгу поэт призывает выйти из берегов, а «чернобровую» (как и в стихотворении «С примесью ворона голуби…») красавицу, находящуюся в Москве, – закинуть голову, чтобы вместе насладиться летней грозой и тем самым преодолеть разделяющее ее с лирическим субъектом расстояние.
Возникший в двух финальных строках начальной строфы воображаемый силуэт возлюбленной, которую поэт мечтал бы увидеть наяву, конкретизируется и детализируется во второй и третьей строфах, где речь идет о загадке красоты адресата стихотворения. Во второй строфе под «чародеем» подразумевается либо таинственный и неведомый волшебник, подаривший Поповой ее экзотическую красоту, либо сам поэт, сумевший «вызвать» зрительное и акустическое воспоминание о возлюбленной из Москвы на берег Волги. В третьей строфе изображается тип красоты, который будет с помощью комплекса сходных мотивов описан Буниным (стихотворения Мандельштама, конечно, не читавшим) в знаменитом рассказе «Чистый понедельник» 1944 года:
…у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком. <…> «Москва, Астрахань, Персия, Индия!»493
Сходство мандельштамовского и бунинского описаний объясняется легко. Оба в данном случае ориентировались на фольклор, в частности, как уже отмечали исследователи, на считавшуюся народной песню на стихи Дмитрия Садовникова о персидской княжне «Из-за острова на стрежень…» и, может быть, на первую из пушкинских «Песен о Стеньке Разине», входивших в репертуар Владимира Яхонтова и часто читавшихся им в юбилейном пушкинском 1937 году.
Весьма характерный и для народных песен, и для ранней любовной лирики Мандельштама способ передачи собственных чувств
