Фернан Мейссонье - Речи палача

О мертвые, если бы вы потребовали смены, вы бы увидели, как дрожат поднимающиеся руки, и вы бы прочли на бледнеющих лбах страх, ужасный страх заменить вас.

Видя такой поворот событий, в начале шестидесятых годов помощники Баро и Сельс испугались и уехали во Францию. Что же касается моего отца, то он вместе с Воссена захотел остаться.

Арест и бегство моего отца

Алжир, 27 ноября 1962

В нижнем конце улицы фургон. И полицейский с пулеметом перед ним. Это было здание между двух улиц. В верхнем конце улицы стоял грузовик, загораживающий проход; и потом другой полицейский внизу, и еще два перед дверью, так рассказала мне мать. Они вошли, они рылись, обыскивали… пам, пам, пам… даже в погребе, в стене. В стене у нас было что-то вроде погреба. Так вот, они пришли даже в погреб посмотреть, не было ли там чего кроме бутылок!.. Все вещи, которые мне остались от моего отца, документы, архивы Берже, Роша, все это было там, в плетеном кресле, с накинутым сверху габардином. Так вот, они их не заметили. Не нашли. Да, парни из ФНАО двадцать пять раз прошли мимо, не прикоснувшись. Они рылись везде, но им не пришло в голову поднять габардин!

Потом моя мать доверила это старому приятелю, который спрятал их на бойне, на улице Полиньяк, рядом с Хуссейн-Дей. Да, наши архивы припрятал под крышей алжирской бойни наш друг мясник. Потом, позднее, он сложил это в ящик и отправил мне на Таити. А потом с Таити я привез это во Францию. Только так я сейчас могу узнавать, находить даты. Если бы не эти документы, по памяти я бы все напутал. Но там у меня есть список осужденных. Такой-то парень, смотрю я, а! помню его: это такой-то, такой-то, такой-то… И также по поводу бригады, например: «последняя казнь Андре», «последняя казнь Жюстена»…

Все записано. Так я точно знаю дату назначения экзекуторов, первых помощников и так далее. Я знаю, сколько раз отец был там или тут. Отец датировал и отмечал все казни. Вот так.

В тот день мама пережила настоящий ужас. Потому что бумаги! Фу… потому что это компроментирует. Они открыли шкафы. Там были фотографии гильотины, наручники моего отца. Они спросили: «Скольких ты убил?» Отец только сказал: «Нескольких…» Он не говорил. Ему было трудно говорить после операции. Поэтому он сказал: «Нескольких…» И они ушли… Они вернулись через час с приказом о его аресте. Ему надели наручники. Они привели его в префектуру. Они довели его до изнеможения. Да, эти ребята из ФНАО, они его довели до изнурения. Есть медицинский отчет.

Личность.

Мейссонье Морис, Александр, Эли, родился 12 февраля 1903 в Мустафа (Алжир), сын Жюля и Моизо Луизы, Главный экзекутор Криминальных приговоров в Алжире, проживающий по улице Лаперлье, 108, в Алжире, женат, один ребенок.

Декларация заинтересованного лица.

27 ноября 1962 года в 20 часов я был в своем баре, владельцем которого я являюсь, в доме 108 по улице Лаперлье в Алжире, когда ворвались 7 инспекторов-мусульман из Полиции общих расследований и потребовали хозяина. Я представился, и они тут же мне сказали: «Это ты алжирский палач, мы давно тебя ищем, поднимайся к себе, мы следуем за тобой».

Они произвели обыск и забрали у меня всю мою переписку, а также десяток фотографий монтажа и демонтажа гильотины и две пары наручников, которые служат мне в день казни.

По их уходу, около 21 часа, мы садимся обедать, я и моя жена, и тут, когда мы уже собирались ложиться спать, слышен стук в дверь. Моя жена отвечает, и ее просят отворить. Мы оказались перед четырьмя инспекторами, из которых двое были те же, что и в первый визит, и два новых. Я был вынужден сесть в машину, и меня отвезли в Префектуру на пятый этаж. В этом здании я оказался в положении зверя в зоопарке. Меня также обозвали пидорасом и сказали: «ты убивал наших братьев-мучеников, твоя песенка спета». Некоторые мне показывали кинжалы, другие револьверы и вертели ими у моего лица.

Они заставили меня войти в небольшую комнату, где я увидел шесть мусульман, лежащих на земле, и устроился в углу.

Примерно через полчаса они пришли за мной, надели на меня наручники, затянутые насколько только можно. Меня оскорбляли как только можно, говоря, что теперь пришло время говорить. «Сколько наших братьев ты убил? Смотри, теперь время говорить, или познакомишься с электричеством и прогулками по деревне. Ты подонок, собака-француз, ты не стоишь пули. Она для привилегированных, а ты заряжающий». Я сказал им, что мне надо подумать. Всю ночь я оставался в наручниках, и мои руки начали распухать. Каждые полчаса они приходили ко мне, и каждый раз была та же комедия. В какой-то момент один из инспекторов ударил меня папкой по руке, у меня осталась отметина, другой нанес мне четыре или пять ударов ногой по ребрам и в низ живота.

Поскольку я перенес операцию на глотке, по поводу рака, я вежливо попросил у них снять с меня наручники, потому что время от времени нуждался в помощи рук, чтобы снимать трубку, которая засоряется и душит меня, и просил их доверять мне, что я не хочу убежать.

Они мне ответили: «Жаль, что ты от этого не сдох, падаль, но ты подохнешь по-другому».

Другой мне сказал: «Ты гильотинировал моего брата, теперь твоя песенка спета!» Он достает свой кинжал и показывает мне, что хочет меня зарезать.

Ночь проходит, и 28 ноября к 6 часам они снимают с меня наручники и проводят меня в другой кабинет. Я им говорю: «Мне нужно поехать в госпиталь, чтобы сделать перевязку». Они меня туда отвозят, и по возвращении через час допрос начинается заново. Они мне говорят: «Это уже не шутки, ты нам скажешь имена помощников, сколько они зарабатывают, когда они были назначены, суммы премий и сколько казней лежит на твоей совести. У тебя пять минут на размышление». Я им сказал, что я занимаю эту должность уже двадцать лет, но что в 1958 казни прекратились. Мои помощники назначены пять или шесть лет назад. Я совершил примерно пятьдесят казней, в числе которых — казнь одного европейца. Точное число я им не сказал «144 террориста и 200 уголовников». Меня обозвали грязным колониалистом и наконец подписали мои показания.

— Теперь ты нам передашь твой РМ и все твое оружие. Я сказал им: я не понимаю, у меня ничего нет.

По их словам, они нашли РМ и обозвали меня «пидорасом»: из этого оружия ты убивал всех несчастных на улице Лаперлье и того, которого ты похоронил в своем дворе. Мы знаем, что ты крепкий орешек, но мы раскалывали и покрепче тебя. Я им сказал, слово чести: я ничего не сделал. Мне ответили: где это видано, чтобы у пидоров(!) было честное слово. Они мне тогда сказали, что я передавал оружие ОАО. Я ответил отрицательно, что мне хватало своих забот. Они мне снова сказали: «Жаль, что ты от них не помер, и с тех пор, когда ты пил шампанское после каждой казни вместе с твоим другом Робером Лакостом, времена изменились.