Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна

Я не перечислила и доли того, что могла бы.

Завершает перечень нужных вещей особый инструмент, который он выписал из Германии, — «хваталка».

С ее помощью, не вставая с коляски, он мог дотянуться до форточки или до принтера, чтобы вынуть напечатанную страницу, поднять с пола упавший предмет — любой, даже самый миниатюрный.

А его обращение с книгами! Забыла упомянуть флакончик с тальком. Это для того, чтобы вывести пятно, которое может случайно попасть на страницу, когда читаешь за обедом. (Перечитывая написанное, вспомнила, что именно сегодня, как раз за столом, читала Макиавелли — стараюсь читать книги, которые у него стояли близко, под рукой, — и посадила маленькое, почти незаметное пятно. Продолжаю читать, но чувствую — что-то меня тревожит, отвлекает. Поняла — пятно. Прервала обед. Пошла за тальком и засыпала. Действует безотказно.)

Как он огорчался, когда отрывались корешки у словарей, — именно за них приходится доставать их с полок. Он частенько обращался ко мне за помощью, просил подклеить.

Не любил, когда билась посуда. (Я же не особенно огорчалась, считая, что это к счастью.)

Вот только что — время 12.00, 4 августа 2002 года, воскресенье — прервалась на время, чтобы включить электрическую кофеварку для встречи гостей. Принесла воду, кофе. Решила отодвинуть в сторонку вентилятор, который сегодня не нужен, и вместо провода вентилятора потащила за собой провод кофеварки. Она с грохотом рухнула на пол, рассыпались мелкие осколки стекла.

Пусть прибавится мне немного счастья, я в нем сейчас так нуждаюсь…

Но в отношении к творческому, как он писал, «божественному началу» мы были единодушны. Будучи сам творческим человеком, Борис поощрял, принимал близко к сердцу любое проявление, любые задатки этого качества в людях. Недаром поводом для нашего знакомства оказалось мое «творчество».

С самого раннего детства я стремилась делать что-то своими руками. Шила шляпы, купальники, даже босоножки, — ведь я росла в такие годы, когда ничего не было. Но помимо того, что было необходимо, делала себе всевозможные украшения. Например, любила прикалывать к платью цветы, вкалывать их в волосы; до сих пор мои институтские однокашники вспоминают меня как «девушку с васильками в волосах».

Хотела стать дизайнером или расписывать ткани. Увы, мне не удалось получить образования, о котором мечтала. Выбор профессии пришелся на трудное для семьи время — вскоре после войны умер отец, оставив маму с тремя детьми. Мне надо было срочно «слезть» с маминой шеи и стать самостоятельной. Я не посмела рискнуть, хотя очень хотела — по призванию — поступить в текстильный институт. Короче — сдрейфила. Дело в том, что там надо было кроме рисунка сдавать скульптуру, и я испугалась. С рисунком я бы справилась. Поэтому поступила в институт, скорее всего, по прагматическим соображениям. В дальнейшем моя профессия пригодилась мне только как основа образования и — что немало — улучшила фигуру и осанку — я окончила институт физкультуры. Впоследствии переквалифицировалась, но уже совсем в другом направлении, реализовав свое другое призвание — к математике: окончила высшие курсы программирования и математики. (Помните: Нам нужен программист…)

Но в душе так и осталась неудовлетворенная жажда творчества. Она бросала меня от одного увлечения к другому.

Я фотографировала — даже немного зарабатывала, делая портреты своих знакомых. До сих пор у многих из них эти фотографии 50-х годов хранятся бережно, как лучшие из той поры. У меня в альбоме есть снимок нашей подруги — красавицы армянки, и второй, который я сделала теперь.

Научилась шить и проявила себя не только как портниха, но и как дизайнер. В то время, когда в моду входил капрон, нейлон и прочие новинки, я выдумывала туалеты из натуральных, скромных и дешевых тканей — туалеты, которые портили настроение моим сослуживицам неожиданностью решения. Например, белый костюм из накрахмаленного пике, где на облегающей, чуть расширенной книзу юбке белой веревкой была вышита крупная ромашка, стебель которой начинался у самого подола, а цветок находился на бедре. Пуговицы тоже были из веревки. Если к этому добавить зеленые замшевые туфли на «гвоздиках», маленькую оранжевую крепдешиновую косынку в виде лепестка восточного мака на моих светлых волосах, чтобы они не слишком разлетались на ветру, и плетеную сумку-корзинку, перекинутую через руку, — мой портрет готов. Дамы могут вообразить, а мужчины пусть поверят на слово: это смотрелось.

В начале шестидесятых годов я придумала модель блузона из набивных платков. Мода на использование платков появилась позднее. Недаром замечательная Верочка Орлова снялась в фильме «Дети Дон-Кихота» в моей обнове. Когда она появляется в самых первых кадрах, я обычно радостно кричу: «Вот, мой блузон играет в кино!»

Научилась вязать на профессиональном уровне и участвовала в выставке, где опытные вязальщицы удивлялись, как это мне удалось связать свитер-корзину (вязка имитировала переплет корзины из дранки).

Затем делала картины на досках, используя в качестве палитры деревянные игрушки, бусы (распиленные пополам) и сухие травы. Боря называл их «бусография» или «бусограммы».

Был даже ювелирный период. Вероятно, не самый удачный. Однако я заполнила шкатулку разными штучками из серебра. В то время было много недорогих серебряных украшений, но с «глазастыми» подзеркаленными камнями. Вот их-то я и выбрасывала, а вставляла бирюзу, янтарь, малахит и другие натуральные камни, которые обтачивала и подгоняла по месту.

Шила меховые игрушки. Здесь на меня оказала влияние литовская художница, мастер меховой скульптуры, Стаси Самулявичене, с которой мы познакомились (а в дальнейшем — подружились) в середине восьмидесятых на одной из ее московских выставок. Я вскоре побывала у нее в гостях в Каунасе, где она и преподала мне уроки мастерства. Меховой период длился недолго, но я успела сделать большую собаку для Берестова и Винни-Пуха для Бори, а он придумал имена для двух моих пингвинов — Пиня и Гвиня, а смешного кота назвал Толстокотаном или Толстокотанным животным и, конечно, придумал Танго-Толстокотанго.

Каждое мое увлечение Боря встречал с одобрением и поощрял всеми способами. Сразу же покупалось для меня необходимое оборудование, самое лучшее, какое удавалось достать в те трудные времена. Швейную машину мы привезли из Австрии. Вязальную — он выписал из Америки на гонорар за изданные там сказки. Для моих ювелирных поделок купил газовую горелку, полный профессиональный набор инструментов, камней.

Конечно, не обошлось и без литературного влияния Бориса Заходера. Я, правда, что-то записывала о своей жизни и до него (иначе не смогла бы по прошествии нескольких десятилетий воспроизвести свои впечатления о поездке в деревню на Волгу, где получила единственное письмо от Заходера). Но меня смущало присутствие рядом настоящего авторитета, и я старалась не отвлекать мужа своим «писательством». Я вела записи событий, наблюдений за живностью, окружавшей нас. Появился небольшой рассказ о мухоловках, родилась «Повесть о нашем доме и его обитателях», или «Кися Белая». (Одну главу из нее я привожу в этой книге — это история о маленьком Джимми.)

Заходер одобрял мою наблюдательность и стиль, даже хвалил, делая лестные для меня сравнения. Советовал читать Пришвина, Сетон-Томпсона, Грабовского, Даррелла, Чапека. Занялся редактурой моих работ. «Ну кто же так пишет?» — говорил он, глядя с укоризной, и предлагал сначала подумать самой, а потом давал свой, такой естественный вариант. Перевел в компьютер мою повесть. Больше того, он составил сборник своих произведений о кошках и включил в него «Кисю Белую». Даже название придумал: «Краткая кошачья книжка», или «Кошки — это кошки». Собрал книгу, написал предисловие, но она, к сожалению, осталась неизданной. Не успел.