Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

В этот же самый роковой месяц мадам Мемо, мать господ Андре, Бернара и Лорена, забрала себе в голову, что я склоняю ее детей к атеизму, связалась со старым шевалье Антонио Мочениго, дядей г-на де Брагадин, который с ней солидаризовался, потому что говорил, что я совратил его племянника, используя кабалу. Дело было рассмотрено Святым присутствием, но поскольку было затруднительно заключить меня в тюрьму церковной Инквизиции, они определили передать его Государственным Инквизиторам, которые занялись изучением моего поведения. Этого было достаточно, чтобы я пропал.

Г-н Антонио Кондульмер, мой враг, поскольку был другом аббата Кьяри, и красный Государственный инквизитор[36], увидел возможность объявить меня возмутителем общественного покоя. Секретарь посольства мне рассказал несколько лет спустя, что доноситель обвинил меня, предъявив двух свидетелей, в сношениях с дьяволом. Они засвидетельствовали, что когда я проигрывал, в такой момент, когда все верующие богохульствуют, я изрекал лишь проклятия дьяволу. Я был обвинен в том, что ел скоромное в любой день, ходил только на красивые мессы, и есть сильные основания считать меня франк-масоном. К этому добавляли, что я часто встречаюсь с иностранными министрами и что, живя вместе с тремя патрициями и, очевидно, зная все, что происходит в Сенате, я выдаю эти тайны за большие суммы денег, которые, как все видели, проигрываю.

Все эти претензии заставили всемогущий трибунал рассматривать меня как врага родины, конспиратора, первостатейного злодея. В течение двух или трех недель многие люди, которым я должен был верить, говорили мне совершить путешествие в какую-нибудь другую страну, потому что трибунал мной занимается. Этим было все сказано, потому что в Венеции могут жить счастливо лишь те, чьим существованием ужасный трибунал не интересуется; но я пренебрегал общим мнением. Если бы я к нему прислушивался, это бы меня беспокоило, а я был враг всяческого беспокойства. Я говорил, что, не чувствуя за собой вины, я не могу быть обвинен, а не будучи обвинен, я не должен ничего бояться. Я был дурак. Я рассуждал как свободный человек. Мне также мешало серьезно думать о воображаемых несчастьях действительное несчастье, которое угнетало меня с утра до вечера. Я все время проигрывал, всюду имел расходы, я заложил все свои украшения, вплоть до шкатулок с портретами, которые, однако, отделил от остального, передав в руки м-м Манзони, у которой держал все свои важные бумаги и письма любовной корреспонденции. Я видел, что все от меня убегают. Старый сенатор мне сказал, что трибунал знает, что молодая графиня де Бонафеде сошла с ума от снадобий и приворотных зелий, что я ей давал. Она была еще в больнице и во время своих припадков не переставала повторять мое имя, выказывая ко мне отвращение. Я должен рассказать читателю эту короткую историю. Эта молодая графиня, которой я дал несколько цехинов вскоре после моего возвращения в Венецию, сочла, что может заставить меня продолжить визиты, которые были полезны только ей самой. Утомленный ее надоедливыми записками, я повидался с ней еще несколько раз, и все время оставлял ей денег, но, за исключением первого раза, ни разу не соглашался оказывать ей знаки своей нежности. В конце года она совершила некое преступление, в котором я не мог ее уличить, но имел все основания считать ее виновной.

Она написала мне письмо, в котором убеждала прийти встретиться с ней в такой-то час, по делу большой важности. Любопытство привело меня туда в назначенный час. Она бросилась мне на шею, говоря, что важное дело — это любовь. Я рассмеялся. Я нашел ее более красивой, чем обычно, и более опрятной. Она говорила о форте Сент-Андре и донимала меня до такой степени, что я счел, что лучше ее удовлетворить. Я снял пальто и спросил, дома ли ее отец; она сказала, что он ушел. Намереваясь пройти в гардероб, я вышел, и, собираясь вернуться в ее комнату, ошибся и вошел в соседнюю, где был удивлен, увидев графа с двумя людьми нехорошего вида.

— Дорогой господин граф, — сказал я ему, — графиня ваша дочь только что сказала мне, что вас нет дома.

— Это я дал ей такое распоряжение, потому что у меня дело с этими людьми, которое я, впрочем, закончу в другой день.

Я собираюсь уйти, но он меня останавливает; он отсылает этих двух людей и говорит мне, что очень рад меня видеть. Он рассказывает историю своих несчастий. Государственные инквизиторы прекратили выплату его пенсиона, и он едва не выкинут на улицу вместе со всем семейством, вынужденный просить милостыню. Он живет в этом доме, за который три года не платит арендную плату, пользуясь сутяжническими приемами, но они уже исчерпаны, и его скоро выгонят. Он говорит мне, что если бы у него было, чем заплатить хотя бы за первый триместр, он бы как-то перебился и протянул до следующего. Речь идет только о двадцати дукатах наличными; я достаю из кармана шесть цехинов и даю ему. Он меня обнимает, он плачет от радости, он зовет свою дочь, предлагает ей составить мне компанию, берет свое пальто и уходит.

Я смотрю на дверь между этой комнатой и той, где я находился с его дочерью и вижу, что она приоткрыта.

— Ваш отец, — говорю я ей, — меня удивил, и нетрудно догадаться, что он собирался сделать с двумя сбирами, что были с ним. Очевиден сговор; бог меня спас.

Она отрицает, она плачет, она бросается на колени, я не смотрю на нее, беру свое пальто и спасаюсь бегством. Я больше не отвечал на ее письма, и больше ее не видел. Это было летом. Жара, страсть, голод и нищета ударили ей в голову. Она сошла с ума до такой степени, что однажды в полдень выскочила на улицу совершенно голая и побежала к площади Св. Петра, упрашивая всех встречных и тех, кто ее останавливал, отвести ее ко мне. Эта печальная история стала известна всему городу и сильно мне досаждала. Сумасшедшую заперли, и к ней вернулся разум лишь пять лет спустя, но она покидала госпиталь только чтобы просить по Венеции милостыню, как и все ее братья, за исключением старшего, которого двенадцать лет спустя я встретил гарсоном[37] в Мадриде, в личной гвардии короля.

Прошел уже год, как это случилось, но об этом вспомнили в тот роковой июль 1755 года. Все черные тучи сгустились над моей головой, чтобы поразить меня молниями. Трибунал дал приказ Мессеру Гранде (начальник полиции) доставить мою персону живым или мертвым . Это формула всех декретов к аресту, которые исходят из этого грозного триумвирата. Любой из его приказов объявляется только под страхом смерти нарушителя.

За три или четыре дня до дня Св. Якова, чье имя я ношу, М. М. сделала к моему празднику мне подарок из нескольких локтей серебряного кружева. Я явился повидаться с ней, одетый в красивое одеяние, и сказал, что приду завтра просить у нее одолжить мне денег, ломая себе голову, где бы еще их достать. Она где-то взяла пятьсот цехинов, когда я продал ее бриллианты.