Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Как раз в ту пору, когда он с Асейдорой Дункан колесил по планете, объедаясь и опиваясь на роскошных банкетах, в России свирепствовал голод, доходивший до людоедства. А в Константиново засушливое лето обернулось ещё одним несчастьем – при пожаре за каких-то два часа сгорело около 200 крестьянских дворов, и среди них дом его родителей. Когда по приезде Сергей Александрович навестил родное село, то обнаружил по соседству с пепелищем крошечный домишко, построенный ими на полученную страховку…

Сестра Катя уже год, как находилась в Москве, получая от Сергея Александровича посылки из Европы и Америки. Посылками он обеспечивал мать и отца, вернувшегося в родное село сразу после закрытия магазина. Ещё мальчишкой вывезенный в Москву, оторванный от деревенского уклада, не обладавший навыками крестьянского труда, был Александр Никитич теперь никудышным помощником своей жене в её хлопотах по хозяйству, едва ли ни обузой. Делал, что мог и как мог, и, ощущая свою никчёмность, тосковал. Тоже – поломанная городом судьба, тоже – трагедия.

Стихов сына не понимал, но, видя, что Сергею сопутствует успех, интересовался – понимает ли кто их? На что сын отвечал полушутливо, мол, поймут его лет через сто. А вот неграмотная мать, может быть, благодаря своей песенной натуре, была на поэзию куда восприимчивее мужа. Стихотворения сына запоминала с голоса и нередко напевала, ко всякому подобрав свой никому неведомый мотив.

Отлично сознавая отцовскую беду и понимая, как трудно матери, Сергей Александрович пришёл к выводу, что все заботы о родителях и сёстрах теперь должен взять на себя, и было это, конечно же, совсем нелегко для молодого человека, живущего на гонорары и не имеющего собственного угла. Вот Есенин и пораскинул умом, как тут свести концы с концами.

И прежде всего, конечно, подумал о своей любимице – младшей сестрёнке Шурочке. Она тут, от нечего делать, уже дважды проучилась в четвёртом классе Константиновской школы и потом ещё целый год болталась без всякого дела. И решил он забрать её к себе в Москву. Дескать, будет заниматься у Асейдоры и там же в балетной школе, являющейся интернатом, проживать. Старшая же сестра Катя поселится у Бениславской, с которою он в эту пору сожительствовал. Ну, а чтобы родители могли построиться, поэт взялся регулярно высылать им деньги. С его посещения они и приступили к строительству нового дома взамен сгоревшему.

Во время частых отлучек поэта на Кавказ, его издательскими и гонорарными делами занималась Галина Бениславская. Под её попечительство попали и сёстры Есенина, и его осиротевший двоюродный брат Илья, которого он тоже забрал в Москву и устроил в Рыбный техникум. В общежитии Илья только ночевал, а всё свободное время проводил в Брюсовском переулке, где располагалась комната Галины. Похоже, что эта не венчанная и не расписанная жена Сергея Александровича была более женой, чем все его законные жёны до и после. Так уж любила. Ну, а поэт набирался новых впечатлений, трудился над стихами и не забывал отправлять в голодную Россию посылки с фруктами – родителям, сёстрам и Галине…

Московские собутыльники Есенина, разумеется, скучали; и не столько по его распахнутому сердцу, сколько по широкому карману. Вот и стали наведываться к поэту на Кавказ, и всюду, куда бы он ни поехал. Забулдыги и прихлебатели хорошо знали, как он удобен в пьяном виде. Стоило его напоить, как все они могли неделями и месяцами жить и выпивать за его счёт.

Опять и опять оправдывая свою красноречивую фамилию, увязывался за поэтом Иван Приблудный. Из писем Сергея Александровича к Бениславской легко представить себе, что это был за человек. Впрочем, в этих письмах фигурируют и прочие его «друзья»: «Гребень, сей Приблудный пускай вернёт!.. Потом пусть он бросит свою хамскую привычку обворовывать близких. Да! Со «Стойлом» дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я и вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах – опасней, так что напрасно радуетесь закрытью. А где мои деньги? Я открывал Ассоциацию не для этих жуликов».

А двумя месяцами раньше в письме к той же Бениславской: «Вчера Приблудный уехал в Москву. Дело в том, что он довольно-таки стал мне в копеечку, пока жил здесь. Но хамству его не было предела. Он увёз мои башмаки. Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек… Всё это мне ужасно горько. Горько ещё потому, что он треплет моё имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм».

Спасаясь от желающих с ним «пообщаться» да и от собственного безволья, Сергею Александровичу приходилось идти на всевозможные хитрости и уловки. Так в пору проживания в Батуми у его давнего друга Льва Повицкого, тот всякий день, уходя на службу, попросту запирал Есенина у себя в квартире. Там «под домашним арестом» и была написана «Анна Снегина».

По возвращении Сергея Александровича в Москву ему предложили прочитать поэму в «Перевале». Восприняли холодно.

Такое случалось со многими крупными поэтами во все времена: едва они дорастали до классической ясности и простоты, как разочарованная публика переставала ими восхищаться. А тут у «перевальцев» даже возникла идея обсудить прочитанное. Но Есенин не согласился: «У меня нет времени слушать ваше обсуждение. Вам меня учить нечему, все вы учитесь у меня». Такая вот гордая, исполненная внутреннего достоинства позиция, хотя, может быть, и не самая плодотворная.

Вынужденный не только жить на гонорары, но ещё содержать родню и приятелей, поэт быстро писал и быстро издавал, зачастую не имея возможности хорошенько обрабатывать свои произведения. Вероятно, поэтому они подчас и страдают мелкими огрехами, впрочем, не затемняющими ослепительной талантливости целого. Не исключено, что обсуждение поэмы у «перевальцев» и настроило бы Сергея Александровича на некую дополнительную редактуру, но, как он сказал, у него не было времени.

Спешка, всё та же спешка, уже при первых его шагах замеченная Блоком. При такой спешке Есенин не мог не ощущать, что собутыльники-воры похищают у него не только чемоданные ремни, гребни и прочую бытовую мелочь, но крадут и его основной творческий потенциал – время! Вновь и вновь возникает у поэта желание перемениться и, навязчивая идея всех неумеренно употребляющих спиртное, – бросить пить.

В письме к той же Бениславской он даже даёт зарок: «Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу всех привести в изумление. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят. Весной, когда приеду, я уже никого не буду подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался…»