Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге - Ирвинг Стоун
— Можно мне пойти с тобой, Христина? Я очень одинок. Можно?
— Само собой. Мне это в самый раз. К тому же ты очень милый.
— Ты мне тоже нравишься, Христина. Когда ты притронулась к моей руке и сказала… это было первое ласковое слово, которое я услышал от женщины уж не знаю с каких пор.
— Странно. С виду ты не урод. И такой воспитанный.
— Просто мне не везет в любви.
— Да, тут уж ничего не поделаешь. Можно мне выпить еще стаканчик джина?
— Слушай, ни тебе, ни мне не нужно напиваться, чтобы что-то почувствовать друг к другу. Лучше положи себе в карман вот эти деньги, я могу без них обойтись. Жаль, что их маловато.
— Поглядеть на тебя, так деньги тебе еще нужнее, чем мне. Ступай-ка своей дорогой. Когда ты уйдешь, я подцеплю какого-нибудь другого парня и заработаю два франка.
— Нет. Возьми деньги. Я обойдусь без них. Я занял двадцать пять франков у приятеля.
— Ну, ладно. Идем отсюда.
Шагая по темным улицам к ее дому, они разговаривали как старые друзья. Христина рассказывала о своей жизни, ничуть не приукрашивая себя и не жалуясь на судьбу.
— Тебе никогда не приходилось позировать у художников? — спросил ее Винсент.
— Приходилось, когда я была молодая.
— Тогда почему бы тебе не позировать для меня? Много я платить не в состоянии. Даже франк в день не могу. Но когда у меня начнут покупать картины, я стану платить тебе по два франка. Это будет лучше, чем стирка.
— Идет. Я согласна. Я приведу своего мальчишку, можешь рисовать его бесплатно. Или, когда я тебе надоем, будешь рисовать маму. Она не прочь получить время от времени лишний франк. Она работает поденщицей.
Наконец они добрались до дома Христины. Это был каменный одноэтажный дом с небольшим двориком.
— Нас никто не увидит, — сказала Христина. — Моя комната первая.
Комната Христины была тесновата и без всяких претензий; гладкие обои на стенах окрашивали ее в спокойный, серый тон, заставивший Винсента вспомнить полотна Шардена. На деревянном полу лежал половик и кусок темно-красного ковра. В одном углу стояла обыкновенная кухонная печка, в другом комод, а посредине — широкая кровать. Это была типичная комната женщины-работницы.
Когда, проснувшись утром, Винсент почувствовал, что он не один, и разглядел в полумраке лежащее рядом с ним человеческое существо, мир показался ему гораздо дружелюбнее, чем прежде. Боль и одиночество, терзавшие его душу, исчезли, уступив место чувству глубокого покоя.
3
С утренней почтой он получил письмо от Тео вместе с ожидаемой сотней франков. Прислать деньги раньше Тео никак не мог, Винсент выбежал на улицу и, увидев копавшуюся в огороде старушку, попросил ее позировать ему за пятьдесят сантимов. Старуха охотно согласилась.
Винсент усадил ее в мирной позе у печки, поставив сбоку чайник. Он искал нужный тон: голова старухи была очень выразительна и живописна. Три четверти акварели он написал в тоне зеленого мыла. Уголок, где сидела старушка, он старался сделать как можно мягче, нежнее, с чувством. Прежде у него все получалось жестковато, резко, неровно, теперь же ему удалось добиться плавности. Винсент быстро закончил этюд, выразив в нем то, что ему хотелось. Он был глубоко благодарен Христине за все, что она сделала для него. Неудовлетворенная жажда любви отравляла все его существование, но не смогла его сломить; голод плоти был страшнее — он мог убить в нем жажду творчества, а это означало бы для него смерть.
— Плотская любовь будит силы, — бурчал себе под нос Винсент, легко и свободно орудуя кистью. — Удивляюсь, почему об этом не пишет отец Мишле.
В дверь постучали. Винсент отворил ее и впустил в комнату минхера Терстеха. Его полосатые брюки были безукоризненно отутюжены. Тупоносые коричневые штиблеты блестели как зеркало. Борода была аккуратно подстрижена, волосы расчесаны на пробор, воротничок сиял безупречной белизной.
Терстех был искренне обрадован, увидев, что у Винсента есть настоящая мастерская и что он усердно работает. Терстех радовался, когда молодые художники завоевывали успех: это было одновременно его любимым коньком и профессией. Однако он предпочитал, чтобы успех приходил к ним узаконенным, предопределенным путем; он считал, что лучше пусть художник идет обычной дорогой и потерпит неудачу, чем нарушит все законы и добьется славы. В глазах Терстеха правила игры были важнее самого выигрыша. Терстех был честным и праведным человеком и полагал, что и все остальные люди должны быть точно такими же. Он не допускал и мысли, что на свете бывают обстоятельства, когда зло оборачивается добром или грех засчитывается во спасение. Художники, продававшие свои картины фирме Гупиль, знали, что они должны беспрекословно подчиняться правилам. Если же они восставали против кодекса приличий, Терстех отвергал их картины, хотя бы это были истинные шедевры.
— Молодец, Винсент, — сказал он. — Рад видеть тебя за работой. Я люблю наведываться к своим художникам, когда они работают.
— Вы очень любезны, что зашли ко мне, минхер Терстех.
— Нисколько. Я давно хотел заглянуть к тебе в мастерскую, с той самой поры, как ты сюда приехал.
Винсент окинул взглядом кровать, стол, стулья, печку в мольберт.
— Признаться, глядеть тут особенно не на что.
— Это не имеет значения. Трудись не покладая рук, и у тебя будет кое-что получше. Мауве говорил мне, что ты начинаешь работать акварелью; не забывай — на акварели большой спрос. Я постараюсь продать некоторые из твоих этюдов, а другие возьмет Тео.
— На это я и надеюсь, минхер.
— Сегодня ты выглядишь бодрее, чем вчера при нашей встрече.
— Да, вчера я был болен. Но потом все прошло.
Он вспомнил вино, джин, Христину; при мысли о том, что сказал бы Терстех, если бы он знал все это, у него мурашки побежали по коже.
— Не хотите ли посмотреть кое-какие этюды, минхер? Ваше мнение для меня очень важно.
Терстех разглядывал этюд, написанный в тоне зеленого мыла, — старушку в белом фартуке. Молчание его было уже не столь красноречиво, как в ту памятную для Винсента встречу на Паатсе. Опершись всей своей тяжестью на трость, он постоял минуту, затем повесил трость на руку.
— Да, да, ты несомненно шагнул вперед. Мауве сделает из тебя акварелиста, я уже вижу. Конечно, на это потребуется время, но в конечном счете ты научишься. И поторапливайся, Винсент, пора начать самому зарабатывать на жизнь. Та сотня франков
