Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева
Оля была племянницей Николая Семеновича Тихонова, замечательного нашего писателя и поэта, человека удивительной доброты и щедрости. Он звал ее Лесик, имя это часто встречается на страницах рассказов Николая Семеновича. Его жена, Мария Константиновна, была художницей. Она делала куклы из папье-маше, а потом создавала костюмы для них. У кукол были ярко выраженные характеры, одних мы любили, а других просто боялись, они были злые и некрасивые, Мария Константиновна сочиняла и рассказывала нам много интересных историй из их жизни, делала она куклы всю жизнь.
Уже в Москве, на улице Серафимовича, куда Тихоновы переехали после блокады, в ее спальне в застекленных стеллажах куклы стояли и сидели группами и поодиночке, словно иллюстрации к рассказам Марии Константиновны, и каждая кукла являла собой чудо тонкого мастерства, чудо рук и сердца этой женщины. Ее уже давно нет… Где эти куклы, не знаю. Оценят ли их по достоинству? Увидят ли в них радость и одиночество, счастье и печаль прожитых лет той, кто вдохнула в них причудливую игру характеров?
Всю блокаду мы были вместе: Николай Семенович, Мария Константиновна, ее сестра Ирина Константиновна — мать Оли, Олин отец, мои родители и мы с Люсей. В первые дни бомбежек Мария Константиновна брала сына моей сестры Люси и бежала с ним в бомбоубежище, а мы все на чердак тушить зажигалки. Николай Семенович редко бывал дома — он работал в Смольном. Иногда летал в Москву. По его возвращении устраивался пир — мы ели гречневую кашу, сваренную из концентратов.
Как я благодарна судьбе, сведшей нашу семью на одну лестничную площадку с Николаем Семеновичем и Марией Константиновной, и вообще со всеми Тихоновыми! Они занимали две небольшие комнаты в огромной коммунальной
квартире. Каких замечательных людей видела и слышала я в этом доме: Самуила Маршака, Константина Паустовского, Ольгу Берггольц, Николая Акимова, Валерия Чкалова…
В Москве это чудо продолжалось. У Тихоновых я познакомилась с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, у них бывали Орест Верейский, Всеволод Пудовкин, Татьяна Тэсс, Юрий Олеша, Мариэтта Шагинян. Сколько поразительного, неведомого узнавала я из рассказов влюбленных в жизнь, одержимых людей. Пожалуй, самыми красноречивыми рассказчиками были Николай Семенович и Ираклий Луарсабович. Они словно соревновались друг с другом. Только слышалась интонационная точка у одного, как инициативу брал другой. Трудно было кому-то отдать предпочтение. Грузин говорил о России, русский — о Грузии, в которую был влюблен всю жизнь. Тихонов исколесил Грузию вдоль и поперек, особенно нежно говорил он о Сванетии. Николай Семенович был альпинистом. У него в кабинете висели ледорубы необычайной красоты — подарок друзей-сванов. Это было единственное пространство, не занятое книгами.
Вечера в доме обычно посвящались воспоминаниям на одну тему: или это был рассказ о Пакистане или Франции, Англии или Финляндии, но чаще всего хозяин дома страстно и взволнованно говорил о Грузии. А я сидела между этими людьми, которые вряд ли и замечали меня. Я тогда не могла по-настоящему оценить, сколько же драгоценных россыпей было подарено мне судьбой взамен одного-единственного, да и то не принадлежавшего мне маленького кусочка красного стеклышка.
…Но вот я нажимаю наугад на дверной звонок и вдруг оказываюсь в сороковых годах! Меня встречают Ирина Константиновна и Лесик (Ольга). В прихожей очень тусклый свет, и мне кажется, что только вчера мы расстались: такие же пушистые волосы и пронзительно-черные глаза Ирины Константиновны и рыжая, с ребячьими веснушками, такая же худенькая Ольга.
Но чудес не бывает. Неумолимое время, как художник портреты, одних переписывает маслом, словно норовя под грунтовкой спрятать само воспоминание о молодости человека, а других щадит — тонкой акварельной кисточкой деликатно и нежно лишь подрисовывает мелкие морщинки на лбу, под глазами, в уголках рта. Именно так распорядилось оно дорогими мне людьми. Они совсем мало изменились, может быть, потому, что суть их человеческая осталась прежней.
Войдя в комнату, хозяином которой когда-то считал себя кот Ларион (любимец и баловень Марии Константиновны и Николая Семеновича), я увидела женщину. Мое растерянное лицо, видимо, было красноречивее всяких слов. Ирина Константиновна и Оля закричали в один голос: «Ну что ты, это же Ксения!» Высокая полная женщина, только в форме головы, туго стянутой пучком седых волос, было что-то знакомое, а потом уже бросились в глаза большой выпуклый лоб, красиво изогнутые брови, плавная линия рта…
И сразу все вспомнилось. Дочь известного архитектора, как мы ее называли, интеллигентная Ксения не участвовала в нашем детском буйстве, выделялась среди нас спокойствием, рассудительностью, чувством собственного достоинства. Все то же время уравняло нас. И тут подбежали ко мне дети — две девочки. Чьи они? Такие маленькие… А из дверей смежной комнаты появились две девушки. «Кто же это? — подумала я. — Такие взрослые…»
Оказалось, маленькие — внучки Ксении, а взрослые — дочки Ольги. И начались воспоминания. Им не было конца. И смеялись, и плакали… Чаще других слов звучало: «А помнишь?» А из углов комнаты глядели на меня до боли родные и знакомые вещи из моего детства. Одухотворенные памятью, они словно вопрошали: «Ты помнишь нас?» Оказывается, я никогда ничего не забывала. Надо было только нажать на кнопку звонка, и все проступило, обозначилось до такой степени остро, что вспомнился даже тонкий неповторимый запах этой комнаты, комнаты, где я, сама того не понимая, была бесконечно счастливой.
Говорят, в прошлое возвращаться нельзя. Наверное, это так, но памятью можно и даже должно. Такое путешествие в детство, юность обогащает тебя, заставляет многое переосмыслить, а то и переоценить. Особым светом был окрашен вечер воспоминаний еще и потому, что состоялся он в День Победы.
Вот обо всем этом и думала я в поезде, который вез меня из города моего детства обратно в Москву.
ОСТАЛАСЬ ОДНА МИНУТА!
Я еще работала помощником режиссера. Перед прямой трансляцией хоккейного матча в программе было выступление одного железнодорожника, рассчитанное на 10 минут. Мы с ним условились, что за две минуты до конца передачи я дам ему сигнал.
В те времена на телевидении был такой международный знак — маленький кружочек, описанный в воздухе рукой, означал — пора закругляться. Скрещенные руки — камера выключается.
Выступающий снял наручные часы, положил их на стол, чтобы себя контролировать, и начал говорить. Видимо, увлекся, на мой знак не обратил никакого внимания. До начала хоккейного матча осталась одна минута! Я услышала в наушники
