Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
Так вот, на литинститутском комсомольском собрании собирались принять к нарушителям строгие меры, как доносила разведка, вплоть до… Когда писались эти строки, на ТВ бесстрашный Марк Захаров жег партбилет перед телевизионными камерами. И трудно было представить, что в те далекие годы из комсомола вылетать не хотелось не только по шкурным, но и по человеческим соображениям: там попадались хорошие компании, там, как мы считали, была единственная доступная нам, молодым, политическая точка опоры, о которой мечтал сидевший почти в каждом идеологический Архимед. Лично во мне он окончательно умер только в 68-м, под танками, идущими по Праге.
Да, так почему к нарушителям? Ваня же «Керосинию» не писал! А потому, что за творчество у нас и тогда не судили. А если не за стихи, то все остальное у Ивана с Юрой было общим: и пьянки, и прогулы, и другие прегрешения «против». И прегрешения «за» — тоже.
Срочно была собрана спасательная команда. От «Комсомольской правды» на это собрание отправилась Фрида Абрамовна Вигдорова — самая скорая общественная помощь тех лет (скоро она сработает и на суде над Бродским), а от газеты «Московский комсомолец» — ваш покорный слуга, да еще с соавтором — нынешним главным редактором газеты «Век» Александром Колодным.
Комсомольские боссы Литинститута Володя Фирсов и — не помню, как его — Семернин после большого скандала нас с Сашкой не пустили. Если верно помню, они этот вопрос — о присутствии прессы — решали как нынешние Советы — голосованием. Но Фриду Абрамовну, по причине более высокого ранга представляемого ею издания, пустили, и в конечном итоге ребят тогда из комсомола не вычистили, хотя идейное разложение им воткнули вместе с бытовым.
И стали ребята писать дальше.
Какой же Юра был талантливый мужик! Я, в общем, знал тогда всю молодую поэзию неплохо, может, даже хорошо. Стихи запоминал с лета и помню до сих пор. Цитирую, не заглядывая, только знаки препинания, наверное, вру — уж очень они в поэзии индивидуальны:
Зачем на радость лебеде
О, фиолетовое лето,
Летящих к югу лебедей
Стреляет гром из пистолета?
Перевернувшись в облаках,
Они летят, роняя слезы,
Стучатся телом в лопухах
И… превращаются в березы.
С тех пор стоят по всей Руси
Такие чистые, невинные,
В блестящих капельках росы
Среди коричневых осин
Вот эти… шеи… лебединые.
Славы у Юрки еще не было никакой. Три-четыре стихотворения напечатаны. Зато веры в свое поэтическое предначертание и гонору было — завались. И в этом был он убедителен, как истинный поэт. И ему хотелось, чтобы его раз уж не печатают, так чтобы признал кто-нибудь такой, чтобы все поняли… И поехали Юра с Ваней в Переделкино. Потому что «кто-нибудь такой» для Юры был один и звали его Пастернак.
В моем архиве есть несколько любительских фотографий — Юра с Пастернаком и просто Пастернак, даже в пижаме. Для меня тогда, да и сейчас, в этом есть элемент признания — в этой пижаме. Сфотографироваться можно с любым, а вот фотографировать себя в пижаме можно разрешить только человеку близкому. Я там не был. Но то, что Юру Борис Леонидович привечал, — это, ей же богу, было. И не только по причине рассеянной своей доброты, по которой нынче многие пишут о его к ним заинтересованной благосклонности.
Рассказы Юры и Вани про посещения Переделкина напоминали что-то средневековое, что-то из разряда посвящения в рыцари Святого Грааля. Они были очарованы, горды и даже перестали ругать в ту пору Евтушенко, с которым не только они — все молодые себя тогда сравнивали. Ну, кроме Беллы, конечно.
А потом разразился «Доктор Живаго». Пусть меня распнут литературоведы, но я до сих пор не знаю, хороший это роман, как думают (или по крайней мере говорят) большинство его читавших, или плохой. Но то, что этот роман сыграл роковую роль в российской словесности, это для меня однозначно. И не только в судьбе самого Бориса Леонидовича. Об него надломились судьбы — и у тех, кто был совестлив, как Слуцкий или Мартынов, и репутации многих — от Федина до Симонова и Сергея Сергеевича Смирнова… Последним пока в этом ряду — Солоухин, незадолго до смерти об этот же роковой роман разбивший в осколки остаточную честь. И, уверяю вас, что это еще не конец. Когда все тайное станет явным, еще по чьей-нибудь репутации пойдут трещины — такова судьбообразующая роль этой книги.
Ну так вот, Ваню с Юрой этот роман убил. Только, пожалуйста, не надо мне объяснять, что роман тут ни при чем, что времена... ну и так далее. Я сам понимаю, что роману — не как литературе, а как оселку судьбы — просто суждено оказалось, после недолгой очарованности свободой, выявить всю меру постигшего всех рабства. И лицезрение раба в своем отражении в зеркале выдержал не каждый.
Литературный институт должен был нанести отдельный коллективный удар по проискам этого «поганого Нобелевского комитета» и по жертве и виновнику злокозненного выбора. Таким ударом должно было стать коллективное письмо, подписанное всеми студентами. И руки в Литинституте крутили, как в доброе старое время, которое, как выяснилось, прекрасно сохранилась в нашей генетической памяти. Мы еще не сознавали себя рабами, это нам только еще предстояло осознать. Знаете, почему мне так нравятся уже замусоленные цитированием слова Чехова о рабстве? Да потому, что в них есть ощущение физической работы: выдавливать по капле — методический, бесконечный и тяжкий труд. А у них не было времени: или подписывать, или вон из института, что означало — вон из литературы. Только не надо говорить: «Подумаешь, выбор!» После сравнительно недавнего скандала с «Керосинией» перспектива лишиться возможности печататься, жить в Москве, потерять среду, связи,
