Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
В те времена в Литературном институте учились двое ребят. Учились на одном курсе с Беллой Ахмадулиной и были «наши», то есть нецелесообразные и несовместимые, противопоставленные целесообразным и совместимым, делавшим свои маленькие литературные карьеры по партийным и комсомольским линиям. Звали их Юра Панкратов и Ваня Харабаров.
Юра, пришедший в Литинститут с алма-атинской стройки, был высок, сутул, всегда немного заспан, отчаянно горд и, конечно же, гениален. Он презирал современников, особенно Евтушенко, и намеревался перевернуть русское стихосложение особой гулкостью сцепленных в созвучии строк: «Его картина непривычна, как иностранная монета. Его картина неприлична! Какая странная манера!»
Ваня был мал ростом, кругл лицом, черные глазки прятались за высокие сибирские скулы, улыбка, всегда немного робкая, топорщила толстые губы. Был он и верно из сибирской деревни, любил ее, хотя и без всякого высокомерия к городу, обожал Юру, признавал его лидерство и писал стихи скромные, но порою строфами своими входившие в обиход «наших». Наши-то были таланты! «Я рожден в деревянном задумчивом доме, где лениво дымит труба, где русская печь в своих жарких ладонях румяные держит хлеба».
Поэзия была нашим языком, нашим ключом к новому, на наших глазах преображаемому миру — так нам тогда казалось. При этом она была и повседневной речью, и чудом — такая у нас была компания. Ну и конечно, русские поэты, как же без этого: пьянки, конфликты в общежитии, презрение к сытым и домашнему уюту — в полный разнотык, скажем, с теми же Ваниными строчками. — и влюбленности в состоятельных, благополучных барышень, выражавшиеся через обличение их благополучия и состоятельности. Дырки на носках и обтрепанные обшлага. «Кто честной бедности своей стыдится…» и все прочее…
Все началось с «Керосинии». В один не прекрасный день у Юры написалось (настаиваю на «написалось», а почему — увидите чуть позже) стихотворение. Так потом сложилось, что я видел только первую книжку Юры, вышедшую значительно позже, — там этого стихотворения быть не могло, и печатал он его или нет, не знаю. Кому ни читаю — не слышали. Поэтому — вот оно, цитирую по памяти:
Небо зеленое. Земля синяя
Желтая надпись: «Страна Керосиния»
Ходят по улице люди-разини
Держится жизнь на одном керосине
Лишенные права смеяться и злиться
Несут они городу желтые лица.
За красной стеной, от людей в отдаленьи
Воздвигнут центральный пульт управленья,
А в нем восседает железный и гордый
Правитель страны, керосина и города.
В долине грусти, у Черного моря
Родился правитель в городе горя.
Он волосом рыжий, а телом — поджарый
Он больше всего боится пожаров
По всей стране навели инженеры
Строжайшие антипожарные меры
Весь год разъезжают от лета до лета
Машины пожарные черного цвета
Пропитаны запахом въедливой влаги
Повисли над городом вялые флаги
И вот однажды, ранней весною
Они обгорели черной каймою.
Чугунные трубы, глотки прорвите!
Вперед ногами поехал правитель.
Но долго потом весенние сини
Но долго потом караси и Россини
И апельсины. И «оппель» синий
И все остальное в стране той красивой
Пахло крысами и керосином.
Год это примерно пятьдесят восьмой. Ну, куда бы вы, нынешние, пошли со стихотворением, которое вас самих озадачивает неожиданной резкостью позиций и выражений? Юра пошел в партком Литинститута и со словами: «Вот, написалось…» прочел бледнеющим от страха профпартлитераторам эту самую «Керосинию».
Не стану пытаться воспроизвести внутренние монологи при сутствующих. Могу только поручиться, что в поступке Юры если чего не было, то вызова. Он на самом деле не знал, как поступить с «написавшимися» стихами.
В парткоме запахло жареным. Но это все же были недолгие годы либерализации, и потому Юрин поступок доверено было обсудить комсомольской организации Литинститута.
О, эти наши комсомольские собрания конца пятидесятых — начала шестидесятых! С какой легкостью в их накаленной атмосфере пафос истины вступал в свободную химическую реакцию с пафосом доносительства. Катализатором, как правило, были личные карьерные соображения. У меня от тех самых годов сохранился черновик двух статей для стенной газеты. В первой я обвинял в безнравственности целый курс своих коллег по Институту восточных языков за то, что они на комсомольском собрании обвинили во всех смертных грехах своего сокурсника, пойманного на воровстве, не найдя слов в его защиту. «Да, он украл, — с тем самым пафосом истины писал я, — но почему вы сразу, без борьбы поверили, что он — вор?! Значит, у вас и раньше были причины думать о нем плохо! Что же вы молчали о них?!» За все эти восклицательные и вопросительные знаки ребята собирались меня отлупить, но почему-то передумали. И тогда я написал вторую статью, о том, что они не решились это сделать, опасаясь за свои выпускные характеристики, а стало быть, и за будущие поездки за границу, то есть за свою карьеру.
Самое смешное, что если бы события тогда повернулись иначе, неизвестно, чем спустя много лет кончился бы конфликт в Персидском заливе. Потому что именно на этом курсе учился будущий посол СССР в Ираке Виктор Посувалюк, тогда просто Витя — солист нашей институтский агитбригады.
