Фрау Томас Манн: Роман-биография - Инге Йенс
Судя по всему, Альфред и Хедвиг Прингсхайм считали само собой разумеющимся посильное участие детей в том, что было важной составной частью их собственной жизни. Однако они никогда не умилялись обширными познаниями детей, даже когда речь заходила о вещах не совсем обыденных. Например, в записи от 8 июля 1888 года значится следующее: «В ателье у Каульбаха, который рисует их в костюмах Пьеро, дети вели себя совершенно бесцеремонно. Кати сказала: „Наверное, он напялит на нас костюмы, потому что ты хочешь, чтобы нас в них сфотографировали; вот и ему придется тебя послушаться и рисовать нас в костюмах“».
Сознавала ли фрау Прингсхайм, в какой мере эти не комментируемые ею высказывания характеризовали стиль жизни их семьи и поведение детей?
В том же году, когда Каульбах (имеется в виду Фридрих Август, племянник Вильгельма Каульбаха, которого к тому времени уже не было в живых) рисовал ставшую впоследствии знаменитой картину с пятью юными отпрысками семейства Прингсхайм в костюмах Пьеро, мать сделала в дневнике запись о том, что дочь, которой не исполнилось еще и пяти лет, вытащила из-под стола обрывок шпагата и объяснила свои действия следующим образом: «Хотела посмотреть, убирает ли Эмили под столами; я заметила там этот кусочек уже давно, но он все лежит; наверное, она всегда неважно убирает». Удивленно, но в то же время с удовлетворением мать замечает: «Испытанный трюк умудренной опытом хозяйки». Где Катя подсмотрела это?
Однако интереснее, чем описание повседневных эпизодов, читать записи, свидетельствующие о том, в каком объеме дети постигают преимущество своих собственных привилегий и делают из этого соответственные выводы: «Надо […] благодарить крестьянина, если он здоровается с вами, — поучает братьев семилетняя Катя, — потому что у нас должны быть более утонченные манеры, чем у него, — ведь его даже не воспитывали в детстве, так как его отец должен был с самого раннего утра быть в поле, а мы-то ведь воспитанные».
Они действительно были «воспитанны», но не вышколены и не напичканы знаниями из учебников. Из предлагаемых предметов им разрешалось выбирать то, что было больше по душе. Еще до их поступления в школу мать стала заниматься с ними французским, поэтому, очевидно, было вполне в духе династии, когда старший сын, наблюдая за траурной процессией во время похорон короля Людвига, выразил сомнение относительно преемника короля, споря с находившейся в доме бонной: «Madame, nous avons de nouveau un fou»[17], — произнес он по-французски. И, естественно, никого не удивляло, что младшие дети подражали старшему брату; пятилетняя Катя во время отдыха на курорте Кройт, добросовестно переведя на немецкий «garçon»[18], всех кельнеров именовала исключительно «лакеями».
Владение искусством языковой стилизации в течение многих десятилетий было коньком Катарины Прингсхайм, ее речь всегда отличалась образностью и выразительностью. «Дети задумались над тем, почему слово „скотина“ означает в одном случае просто домашнее животное, а в другом — это бранное слово. Катя: „Я знаю, это слово считается ругательным, потому что животное может плохо себя вести“». Вне всяких сомнений, определение значения этого слова для одиннадцатилетней девочки и разумно, и оригинально. А как говорила сама мать?
Пожалуй, так же. Радость, с какой Хедвиг Прингсхайм педантично и одновременно с гордостью записывает какое-нибудь крепкое словцо, употребленное дочерью, четко дает понять, что дамы семейства Прингсхайм сделаны из одного теста. Например, запись от января 1898 года наглядно доказывает, какое удовольствие получала мать от Катиных словесных шалостей. «Дети находят, что у моего платья очень глубокий вырез. „Слава Богу, не до срамного места“, — говорит Катя. Все в ужасе застывают. Я спрашиваю, что она имеет в виду. „Ну, у Гомера говорится, что герой так глубоко заходит в воду, что она доходит ему почти до срамного места. Я нашла в словаре слово „срамной“, но господин Рёкль [их преподаватель греческого] перевел его на уроке так: „она доходит ему почти до груди“, поэтому я и решила, что срам — это грудь“. А на другой день Катя рассказывала, что когда речь зашла теперь уже о грудных сосках, бедрах и пупке, то она все это перевела одним словом „грудь“».
Неудивительно, что вместе с матерью над Катиными языковыми причудами тайком потешались и братья и всегда звали ее, совсем еще маленькую девочку, делать вместе с ними заданные им упражнения по французскому и латыни. Судя по всему, мальчики восхищались своей единственной сестрой, несмотря на ее нежелание быть девочкой. «Мальчики боготворят Кати, — свидетельствует запись матери в мае 1885 года. — Они целуют ей ножки и спорят из-за того, кому завтра выпадет честь принять ее в кровати». И нигде ни слова не говорится о том, что Кате эти или более поздние проявления симпатии и внимания с их стороны были бы неприятны. Она полагала, что это вполне естественно.
Когда читаешь подряд записи матери, бросается в глаза — если учесть годы, когда они были написаны, — большая свобода и естественность в отношениях не только матери с детьми, но и между братьями и сестрой. Вполне понятно, что детям нравилось залезать в постель к родителям и они потом делились своими ощущениями. «Шестилетний Эрик, лежа рядом со мной в постели, сказал: „Мамочка, я знаю голым только твое лицо, а мне хочется увидеть голой тебя всю“». А однажды, когда отец хотел закрыть дверь своей комнаты, где он разговаривал с дочерью, поскольку в соседней комнате мальчики готовились ко сну, девятилетняя Кати запротестовала: должна же она когда-то «знакомиться с жизнью». В разговорах на тему «откуда берутся дети?» родители принимали непосредственное участие. «В аиста не верит никто, — записывает мать в 1889 году в день рождения Петера. — Кати считает, что они [дети] падают из дыры в небе», в то время как Петер «совершенно точно уверен»: «ты высиживаешь их так же, как коровы высиживают телят». Однако и ему не все было ясно, и он хотел еще кое о чем спросить: «Если бы только знать, как они получаются», — добросовестно записала за ним мать.
То, что
