AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Я думаю теперь об этом странном клубке русских судеб, куда неожиданно вплелась наша бело-красная нитка. Чем только мы не были: Христом народов, павлином и попугаем, общей обязанностью, примером, укором совести, шансом. Один из их поэтов назвал нас «стрелой славян», другой сравнил с нами русскую поэзию – «она, как Польша, не погибла, хоть грудь ей три раздела перешибли»[18]. А еще – как сказано выше – мы становимся порой шансом самоспасения для людей, преступивших нормы здравой общественной морали; они с надеждой хватаются за нас грязными руками, желая очищения; опускающимся на дно мы кажемся спасательным кругом. Комплекс российских грехов в отношении Польши сублимируется в конфликтах индивидуальной совести, безнаказанное преступление опускается на колени в акте покаяния, пробуждая жалость и тревогу… Хорошо это или плохо?

Я знаю лишь, что мы обречены друг на друга, а что с этим приговором судьбы сделаем – зависит и от них, и от нас.

УЛИЦЫ ЛЕНИНА И ОСТАЛЬНЫЕ

Знаете ли вы города русской провинции?

Нет, вы их не знаете, бьюсь об заклад, да и откуда вы могли бы их узнать? Только некоторые из них открыты и предназначены для официальной презентации: Суздаль, Владимир, Загорск, может, еще пара других. Сюда приезжают автобусы с экскурсантами. Транзитные, туристические трассы старательно огибают все остальные, будучи вдобавок обсажены живой изгородью. Поезда на Москву, Ленинград и Киев в маленьких городках не останавливаются, а самолеты пролетают над ними достаточно высоко.

Это Россия «для внутреннего употребления», не напоказ, без косметики.

Я тоже не слишком хорошо знаком с нею. Тех, показательных городов я избегал умышленно. Бегая по Москве на своих двоих, направляясь, куда судьба приведет, я с самого начала соблюдал основной принцип – ничего официального, ничего из того, что специально предлагается иностранцам. Возможно, в следовании ему была своя и чрезмерная односторонность: в результате я никогда не был в Кремле, в храме Василия Блаженного, в мавзолее Ленина, в Большом театре или во МХАТе, а потому, извините, не расскажу вам о них. Владимир и Суздаль также обошлись без меня. В Загорске я побывал во время Фестиваля, но в памяти остались лишь экстатическое колыхание толпы в Троицко-Сергиевой Лавре, белые головные платки женщин, бородатые попы, колеблющееся пламя свечей, интенсивная жестикуляция, предписанная православным обрядом.

Мои фрагментарные представления о провинциальной России слеплены из посещений всего трех городков, в которых я к тому же провел немного времени. Два из них – это Боровск и Таруса, за сто с лишним километров от Москвы. Третий, пожалуй, самый крупный из них – Купянск – находится на границе Украины и центральной России. Все они, если не ошибаюсь, являются районными центрами, что примерно – учитывая российские масштабы – соответствует основным городам наших повятов.

А посему это опыт весьма скромный, даже если и обогащенный калейдоскопически сменявшими друг друга видами иных местностей, мелькавшими за окном поезда. Здесь как бы нет оснований для обобщений, но вот теперь, в воспоминаниях, этот тройной обзор дает в главных своих чертах тождественную картину – в памяти остался словно бы один город с несколько размытыми очертаниями, и я уже сам не вполне уверен, какие детали относятся к местечку на Оке, а какие – к городку на Осколе.

Центр везде наиболее ухожен. Особенно это бросалось в глаза в Купянске. Главная улица (это, понятно, улица Ленина – а как же иначе?) живописно вьется по холмистой местности и украшена представительными зданиями в стиле зрелого сталинизма: колоннады, арки, барельефы. Запомнился аккуратный сквер, в центре – Ленин, неподалеку – большой стенд с фотографиями жителей, отличившихся в производственной и общественной деятельности. Чистота, порядок, свежая штукатурка фасадов, многочисленные лозунги – некоторые угрожающего звучания, например: «Победа социализма неизбежна!». Здесь проезжает прибывающее с визитом окружное или центральное начальство, а дважды в год – в мае и ноябре – дефилируют колонны демонстрантов. Есть и сугубо местная достопримечательность, столь же тщательно оберегаемая. Аптека. Еще дореволюционная, как извещают меня, когда я в ней оказался. Истинное чудо! Двери тяжелые, будто ведут в сейфовое отделение банка, внутри – матовое свечение благородного дерева, бронзы, кафеля, зеркал, белых фартуков, таинственность старинных сосудов, тиглей, весов, любезные улыбки провизоров. Платонический идеал аптеки. Я выхожу совершенно очарованный этим осколком величия давней империи, приветом из той эпохи, когда Купянск был центром солидного купечества и ремесленничества.

Резкая смена планов, как в киномонтаже. Сразу, без всякого перехода. Улицы, пересекающие главную артерию, сбегают вниз, к реке Оскол. Тут же наступает конец всему – шоссе, тротуарам, фонарям, штукатурке. Здесь идешь по дну песчаных оврагов, прорытых паводковой водой. По обе стороны змеятся заросшие травой тропки. За ними – типичные русские деревенские хозяйства, которые никак не спутаешь с нашими. Высокие глухие деревянные заборы, охраняющие даже от взгляда частное достояние владельца. Всё стиснуто, использован каждый сантиметр площади: будки, клетки, пристройки, надстройки. Впечатление жуткой тесноты – людям выделили минимум места, начальство бдит, дабы ни у кого не было слишком много. Сзади – узкие полоски овощных грядок, несколько фруктовых деревьев. Домики, как правило, одноэтажные, деревянные, крытые толем или листовым железом. Скромное украшение в виде традиционной резьбы наличников и крылечек; впрочем, всё подточено старостью, надкусано зубом времени. Цвета – бурые, серые, рыжеватые. Воду, похоже, провели далеко не всем, поскольку женщины с коромыслами спешат к уличным колодцам. Цивилизации и современного жилищного строительства отсюда не видать: жизнь коренных обитателей Купянска такова, какой я ее описал, а, по крайней мере, так выглядела в шестидесятые годы.

Боровск и Таруса практически от Купянска не отличались. Суровую нищету быта смягчала радующая глаз красота речных излук – фантазия природы, которую давние строители городов способны были приметить и оценить, вписав в нее облик местечка. Повороты реки открывали пейзажи лугов и рукавов, волнистые очертания прибрежных холмов. Обрывы и насыпи, яры и косогоры создавали то постоянное преображение, изменение перспективы, которое является характерной чертой ландшафта центральной России, немного однообразного в своей основной тональности приглушенных, неярких цветов, но зато чрезвычайно прихотливого в очертаниях и формах. Там, где между землей и небом чего-то явно недоставало, безошибочно помещали церквушки, дабы достигнуть гармонии. Некоторые из них, обветшавшие и полуразрушенные, еще уцелели. Но прочие творения человеческих рук, оправленные в прекрасную раму природы, казались лишь печальными, жалкими, рассыпающимися свидетельствами прошлого, далекими от всякой гармонии. Сер и убог облик маленьких российских городков; износилась, истрепалась сама фактура их бытия; они стоят и теперь перед глазами, говоря о своей тяжкой, трудной, многострадальной судьбе. Ошибиться тут было невозможно: большие города способны притворяться, многое в них как раз этому притворству служит, а маленькие не могут себе такое позволить, выглядят так, будто власти – за исключением главных улиц – махнули на них рукой: живите себе, как хотите…