Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был - Александр Васильевич Никитенко
Понятно, мы не жалели средств и, между прочим, в большом количестве выписывали издания центрального библейского общества, платя наличными деньгами по одному рублю за экземпляр Евангелия и по 50 копеек за Псалтирь. Необходимые суммы составлялись из членских взносов. Затем мы уже от себя рассылали книги по приходам, где они предлагались желающим: кто хотел и мог, в свою очередь платил за них деньги, другие получали даром.
В этих новых занятиях и в прежних моих, учительских, прошло еще больше года. Но вот настал вечно памятный для меня день 27-го января 1824 года. Это был день первого общего собрания нашего сотоварищества. Его хотели обставить как можно торжественнее. Из уезда съехалось много помещиков. В залу заседания собрались почетные горожане и все главные чиновные лица. Я выступил перед собранием с отчетом, который составил к этому дню, о действиях и материальных средствах товарищества, а в заключение прочел речь собственного изделия. Я говорил о высоком значении религиозных истин, открытых нам Евангелием, о благотворном влиянии их на частную и общественную нравственность и коснулся пользы, какую могут принести в этом смысле соединенные усилия просвещенных граждан посредством распространения книг Св. Писания.
Мне теперь кажется, что все достоинство моей речи заключалось в искреннем увлечении и юношеском пыле, с каким я ее произнес. Это подкупило слушателей, большинство которых к тому же было ко мне дружески расположено. Последовал взрыв энтузиазма, и мне была сделана настоящая овация. Собрание единодушно постановило представить мою речь главному президенту библейских обществ в России, министру духовных дел и народного просвещения, князю А. Н. Голицыну, и ходатайствовать о позволении напечатать ее.
Не знаю, питали ли мои друзья, приходя к этому соглашению, какие-нибудь надежды на мой счет. Но на меня оно произвело действие живительного луча. В сердце закралось предчувствие близкого необычайного решения моей участи. «Теперь или никогда, — думал я. — Если этот случай пройдет бесследно — тогда всему конец». Я от волнения лишился сна, аппетита, бродил как тень, нигде не находя покоя.
Так длилось около месяца. Затем пришло письмо от князя Голицына на имя Астафьева. Князь писал, что «с большим удовольствием прочел доставленную ему речь, которая свидетельствует не только об учености и таланте автора, но и о благородном образе его мыслей». При этом князь просил доставить ему следующие сведения: «Кто автор речи, какого он звания, возраста и имеет ли семейство?» Товарищество поспешило дать на все удовлетворительные ответы.
Вельможе, располагающему средствами делать добро, нетрудно снизойти к положению бедняка, который попадается на глаза, и помочь мимоходом. Но протянуть руку помощи человеку угнетенному с твердым намерением навсегда извлечь его из бездны незаслуженного позора — на это нужна большая стойкость в добре и характере. Князь Александр Николаевич Голицын был искренно добр и благороден. Случай со мной показался ему достойным внимания, и он не побрезгал заняться им среди массы более важных государственных и своих личных забот. А заняться надо было безотлагательно и употребить на это ряд усилий. Мимолетным великодушным порывом тут ничего нельзя было сделать. Но князь был не из тех, которые легко остывают и ограничиваются одним голословным участием. Получив требуемые сведения, он уже сам от себя обратился к графу Шереметеву. Он в лестных выражениях отзывался о моих способностях и настаивал на необходимости дать им должное развитие, чтобы они могли быть употреблены на пользу общую. Одновременно князь писал вторично и Астафьеву: он извещал его о том, что вошел в личные по моему делу сношения с графом.
Переговоры, сношения, заявления длились до апреля, а в конце этого месяца — меня вызвали в Петербург! Деньги на проезд я должен был получить из Алексеевки. Сумма не определялась: от меня зависело предъявить мои требования. В графской конторе мне советовали пошире воспользоваться предоставленным правом, так чтобы и мать моя не осталась в убытке от моего отъезда. Странные люди! Они не могли взять в толк, что мы искали только свободы и ничего больше как свободы. Милости графские легли бы на нас таким же гнетом, как и власть его. Но таково развращающее влияние рабства: у нас долго не считали стыдом обирать помещиков и казну.
Весть о вызове меня в Петербург мигом облетела Острогожск и привела его в такое движение, как будто дело шло о важном общественном событии. Не говорю уже о добрых друзьях, о тех, кто знал меня лично, но и слышавшие только обо мне радовались за меня, как за родное детище, и заранее сулили мне полный успех. Никто и не думал удерживать меня или упрекать в легкомыслии, как в то время, когда я собирался в Елец. Напротив, все подстрекали не терять времени пользоваться случаем и ехать как можно скорее.
А я сам? Трудно передать словами те разнородные ощущения, которые вдруг нахлынули на меня. Вот он, давно ожидаемый просвет! Набежавшая волна готова была поднять меня и унести в желанный, но неведомый мир. Передо мной открывалась даль широкого горизонта. Я точно вырос и ощущал горделивую радость. Но тут же рядом возникал тревожный вопрос: а что же дальше? Граф Шереметев уже выказал по отношению ко мне мелочность своей души. Тронет ли его великодушное участие ко мне других? А, наконец, у самого покровителя моего хватит ли энергии, чтобы отвоевать мне свободу, несмотря на все трудности и препятствия, с которыми ему придется бороться?
Такие и подобные этим сомнения подчас жестоко осаждали меня. Правда, что я, с легкомыслием молодости, спешил их отгонять. Главное, успокаивал я себя, — добраться до Петербурга, а это уж такое место, где устраиваются всевозможные судьбы. Моя звезда теперь там сияет и не даром зовет меня туда. Потом, и радость, и сомнения, все страхи и надежды вдруг утопали в одной всепоглощающей тоске от предстоящей разлуки — разлуки со всем, что было мне дорого и близко, что до сих пор составляло отраду и смысл моей жизни. В эти минуты жестокой тоски я с избытком искупал ту эгоистическую радость, которая в другие минуты поднимала меня до небес. На одном из
