Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
В этот промежуток времени Тхоржевский списался с Герценом. «Получил письмо Тхоржевского, – писал Герцен Н.П. Огареву 29 сентября н. с. – Передай ему, что я безусловно советую ему продавать бумаги Долгорукова, или даже уничтожить»[62].
3 октября н. с. Роман, в ответ на свое, получил от Тхоржевского следующее письмо:
«2 октября 1869 г.
20 Route de Carouge, Genève.
Милостивый государь.
Только-что получил ваше письмо и спешу с ответом. Александр Иванович (Герцен) живет в Grand Hôtel du Louvre, № 328. Он предупрежден о вашем визите по поводу бумаг, – сделайте одолжение, обратитесь к нему и поговорите с ним и об цене; когда мы ближе будем знакомы, можно поговорить со мною в Женеве, или я могу тоже приехать в Париж, если будет нужно. Я вас предупреждаю, что имею и других, которые хотят купить, но предпочитаю людей более знакомых. Вы меня понимаете и во всяком случае нужно более познакомиться.
Ваш С. Тхоржевский».
«После этого письма, – пишет Роман, – не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.
Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастие с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам, отворив двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами: «Покорнейше прошу». Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: «Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть»[63]. Я ответил на это, что виною тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.
Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня (sic) гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а скорее есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли остаться всегда за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского, на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания: 1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего неизвестно и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, как он говорил, – ну, и достаточно.
Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: 1) он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьею в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел ему написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвав гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.
После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказывался, но он настоял. К завтраку вышла из другой комнаты жена и дочь – 11 лет. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины в России, и не будет ли, наконец, основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди совершенно обыкновенные смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в свою комнату, причем дочь поцеловала отца. Мы остались вдвоем и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях».
Герцен рассказывал много анекдотов из жизни покойного князя Долгорукова, с которым он, что соответствует действительности, «в последнее время не был в хороших отношениях», обещал составить набросок контракта с Тхоржевским, советовал Роману, в случае совершения сделки, печатать книгу в Женеве, подтвердил, что бумаги Долгорукова интересны в политическом и историческом отношениях, одобрил мысль Романа печатать бумаги отдельными выпусками небольшого размера и т. п., и т. п. Роман, в свою очередь, просил Герцена взять на себя роль оценщика бумаг, подчеркнув, что полагается на нравственный авторитет его.
«Вообще, – заканчивает он, – я крайне доволен первым свиданием с Герценом. Дал бы бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением».
На следующий день они снова встретились.
«Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, – я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему – очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило. Он пробыл у меня до половины второго, и я его, в свою очередь, пригласил позавтракать, отчего он не отказался и даже сам попросил коньяку, которого за завтраком не было. Он выпил две рюмки и почти целую бутылку бургонского, которую сам выбрал.
Главным предметом нашего разговора были бумаги. Заключение контракта, между прочим, по словам Александра Ивановича, возможно в какой бы то ни было стране, ибо, если условия принадлежности литературной собственности и пользование ею в различных странах разны, то в контракте следует только поставить условием, что сила его действительна для всех стран Европы, что Тхоржевскому не разрешается оставлять у
