Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди

и ощущает себя как нечто близкое и подлинно солидарное с родом человеческим и его историей». «Я не хотел огорчать тебя». В комнате прохладно и почти темно, однако можно разглядеть круглое мальчишеское лицо Карлоса. «Пожалуйста, повтори это еще раз», – просит Карлос. Наставник побледнел. «Неужели у тебя нет ни капли здравого смысла?» «Ну хорошо, что же все-таки привлекает этого юношу?» – говорит ректор, не отрывая глаз от исписанного листа. «Перед церковью, таким образом, весь мир, иными словами вся человеческая семья, объединенная общностью конкретных элементов действительности, среди которых она живет». Карлос перестает читать и поднимает глаза на Хавьера, тот вздыхает и говорит, что не знает уже, что и думать, все так перепуталось. «Речь идет о любви, а не о понимании, Хавьер», – замечает Карлос. Из своего окна Хавьер смотрит на безмолвное звездное небо. В комнате слышно лишь спокойное, ровное дыхание Карлоса. «А различные учения – социализм, психоанализ, экзистенциализм – разве они не часть этих элементов действительности, этой общности, в которой живет человечество?» – спрашивает Хавьер. Лицо отца наставника багровеет. «У нас есть энциклики», – говорит он. Карлос просыпается и глядит на Хавьера с изумлением: «Друг, друг». Ректор обращает свой взор на уставленную книгами полку и проводит рукой по лбу с выражением усталости и отчаяния. «Целых шесть лет вы считались лучшим учеником», – замечает отец ректор. В коридоре горят небольшие светильники, отбрасывающие пятна утомительного желтого света. Свет падает сверху на лица воспитанников, искажая черты, делая их похожими на причудливые резные маски. «Да, Карлос. Речь идет именно о любви, но любовь это то, что побуждает к действию, это не любовь философов, это любовь тех, кто переживает ежедневную усталость, – только такая любовь способна облегчить человеческие страдания». Карлос опускает голову. Отец наставник входит, улыбаясь, с толстой книгой в руках. «Друг, ты, кажется, уже молишься», – думает Хавьер, глядя на склоненную голову Карлоса. «Мир – подмостки человеческой истории, с ее порывами, поражениями и победами; мир, который, по убеждению христиан, зиждется на любви создателя». – «Но разве вы не видите, отец наставник, что церкви больше нет среди людей? Церковь осудила их, продолжает осуждать ежечасно». Ведь это же первое, чему нас учат: что плохо у других, где они сплоховали. Не осталось никаких следов человечности. Даже здесь, в этих стенах, где мы переживаем грядущую горечь мира. «Ну, конечно, Хавьер, я уже знаю, что тебя беспокоит, но…» Ректор замолкает, так и не подобрав нужного слова. Карлос смотрит на него глазами, полными слез. «Из-за тебя у меня сжимается сердце, брат», – говорит Хавьер и утыкается головой ему в грудь. «С незапамятных времен мы знаем только одно: в чем ошиблись другие. И не колеблясь ни минуты, отмечаем их идейные просчеты и практические ошибки. Сами же никогда ни в чем не ошибаемся». Утро занимается в небе, простирает свои крылья над крышами. Наставник с размаху ударяет кулаком по столу: «Это невыносимо! Я больше не могу позволять тебе нести этот вздор!» Ректор смотрит на него с заученным сочувствием: «Наверное, ты немного утомлен». Отец наставник входит в класс, тщетно ищет взглядом Хавьера. «Хавьеру сегодня нездоровится», – поясняет Карлос. Наставник окидывает воспитанников горящим взглядом, в котором можно прочесть: «Ну, не говорил я вам, что с ним что-то не так?» Карлос опускает глаза. «Давай-ка почитаем, Хавьер; это всегда успокаивает, умиротворяет, создает чувство гармонии». «Есть вещи, которым не следует искать никакого объяснения по той причине, что его не существует», – говорит ректор. Хавьер стучится в дверь канцелярии и ждет. «Ладно, Карлос. Оставь меня одного». «В наши дни род человеческий, ошеломленный своими собственными открытиями и собственным могуществом, часто с тоской задает себе вопросы о происходящих в мире процессах, о месте и назначении человека во вселенной, о смысле его индивидуальных и коллективных усилий», – читает наставник. Хавьер один у себя в комнате. Ложится на постель и лежит с открытыми глазами. Кто-то остановился у дверей. Хавьер услышал несколько неуверенных шагов, может, это Карлос, думает он, но тут же отвергает предположение – ведь Карлос бы вошел без колебаний. «Пойми, если ты уже сейчас постоянно за все в тревоге, ты никогда не почувствуешь удовлетворения… Сейчас перед тобой стоит непосредственная и в высшей степени практическая, жизненная задача: ты должен окончательно созреть, возмужать умственно и духовно; и тогда, только тогда ты полностью поймешь все то, что сейчас тебя возмущает». Наставник садится и начинает свой урок. Карлос размышляет о Хавьере. Карлос обнимает Хавьера и просит его подумать еще раз, говорит, что его решение ужасно. «Дух наш христианский и евангельский», – звучат слова ректора. Хавьер берет книгу и следит за чтением. «Повтори этот стих», – просит Карлос. Наставник остановился перед комнатой Хавьера; поднимает руку, чтобы постучать; но нечто более сильное, чем это намерение, отводит ее в сторону. «Сегодня останусь у себя. Не пойду на занятия», – говорит Хавьер. Рука наставника опускается. «Поговорю с отцом ректором», – решает он и тут же поворачивает назад. «Карлос, я думаю об этом уже не первый месяц. Ты ведь знаешь». – «Это так, но подумай, ты же перевернешь всю свою жизнь», – говорит Карлос. «Церковью не движут никакие земные устремления. У нее единственное чаяние: под эгидой святого духа продолжать дело господа нашего Иисуса Христа, который явился в мир, чтобы оставить ему истинный завет, чтобы спасать, а не судить, чтобы служить, а не принимать услуги». «А не принимать услуги, а не принимать услуги», – твердит про себя Хавьер. «С другой стороны, ты еще недостаточно подготовлен для того, чтобы понять и оценить по-настоящему серьезность собственных заявлений, которыми ты бросаешься походя», – говорит наставник уже несколько спокойнее. «Но когда я буду способен это понять, отец? Почему мы все так усложняем? Ведь мы превратили религию малограмотных пастухов и рыбаков в целое греко-романское сооружение, в котором богословские тонкости и нагромождения правил стали выдаваться за ее суть!» Брови отца ректора поднимаются от удивления. «Однако, сын мой, сын мой», – начинает ректор. Карлос встает с кровати и делает по комнате несколько шагов, низко опустив голову. Затылок разрывается от боли. «Может, дать тебе отпуск, сын мой?» Отец наставник снова берется за книгу и возобновляет чтение, на этот раз воздержавшись от каких-либо комментариев. В классе тяжелая, напряженная атмосфера. «Отдых всегда действует ободряюще, укрепляет, вливает новые силы, помогает бороться с душевной усталостью», – убеждает ректор. Друзья обнимаются; они глядят на расплывчатые тени за окном, предвещающие наступление нового дня. «Это слово любви, Хавьер», – говорит Карлос. «Скажу об этом ректору сейчас же, сегодня же, днем или ночью», – говорит Хавьер. Хавьер