Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Сержант его не слушает, приказывает солдатам перетряхнуть весь дом. Лаура машинально твердит, что никого не видела.
– Когда я вышла, кур уже покрали, – говорит Лаура.
Сержант пристально смотрит на нее. Воображение рисует ему то, что скрывается под тонким свободным платьицем: кроме него, на девушке ничего нет.
– У тебя дочка-красавица, старик, – говорит он. – Береги ее от этих разбойников. Когда им мясца захочется, они стянут у тебя и эту курочку.
Старик не отвечает. «Увидал я тогда, как от реки вверх по тропке бежит сосед, – ну, думаю, молчи, я уже все знаю. А потом и Лаурита вот так же приходит с реки, и глаза у нее немыслимо блестят. Этого еще не хватало, – сказал я себе. – Я спросил, что с ней, а она хоть бы словечко проронила и пошла себе прямехонько в свой угол досматривать сны». Так думает старик, оставляя без внимания ухмылку сержанта.
* * *
А капитан, будь он проклят, все-таки мужчина что надо, ничего не скажешь, хоть сейчас готов один перестрелять в лесу всех партизан, они и пикнуть не успеют. Капитан – грудь колесом – вышагивает взад-вперед по площади поселка. Пусть все знают, что мы пришли сюда навести порядок. Кто из солдат не мечтает быть на него похожим, – мы даже согласны отрастить себе такие же усищи и такое же, скажем прямо, солидное брюшко – все же оно придает человеку важности и шику. Даже местные девицы млеют от одного вида нашего капитана. Пусть они думают, что эти партизаны какие-нибудь борцы за идею, это обыкновенные бандиты, они нападают на чужие дома, убивают беззащитных и, извините за грубое выражение, но так оно и есть, портят бедных девушек. А солнце, чтоб ему пусто было, печет зверски, пока капитан держит речь. Посреди площади народ сбился в кучу от страха и на каждый выкрик капитана согласно кивает головой. Все мы всходим потом, словно нас плавят в дьявольском горне. Здешний алькальд, тощий, бледный и дрожащий, точно душа кающегося грешника, подходит к капитану и что-то ему говорит. Капитан еще, кажется, не кончил, так что уж извините, почтеннейший, так вас и растак. Ходячий скелет умолкает, останавливается возле капитана и скребет у себя в затылке. Жалость берет, когда видишь ближнего в таком несчастном состоянии, что называется, богом забытого. И чтоб ни у кого, уважаемые граждане, и в мыслях не было укрывать это дерьмо, этих каторжников, в противном случае Верховное командование будет рассматривать ваши действия как измену родине. У меня по спине скатывается капля пота, толстая, как цикада, и беспрепятственно сползает вниз. Ни один боливиец не потерпит, чтобы какой-нибудь г… сукин сын, прошу прощения, приходится называть вещи своими именами, делал пакости матери-родине. «Какаду» начинает часто дышать, как собака в знойный полдень; тише, говорю, Какаду, услышит капитан, тогда держись, полтора болвана. Боливийцы умеют защищать свою землю, им, мол, пальца в рот не клади. Алькальд – и откуда только взялось – выдавливает из себя несколько капель пота, я мог бы поклясться, что он совершенно сух, сух как мумии, которыми в фильмах стращают зрителей. За примером не далеко ходить: кто не знает Игнасио Вагнера, говорит капитан и, конечно, добавляет – мать твою так. Капитан умолкает, только брюхо еще колышется как студень. Скелетик-алькальд спрашивает, кончил ли сеньор капитан; да, сеньор капитан кончил, пусть теперь говорит, если желает. Нам уже нечем потеть, не осталось у нас ни единой капельки пота, мы выжаты до дна этим чертовым солнцем, так что, если ему охота трепаться, пусть треплется, никто и бровью не поведет.
Часть первая
Отец ректор велел ему сесть и подождать минутку, пока он закончит письмо. «Радости и надежды, скорбь и муки людей нашего времени, особенно бедняков и бесчисленных страдальцев, – это радости и надежды, скорбь и муки учеников Христа», – прочел нараспев отец наставник, подняв указательный палец и выговаривая каждый слог с каким-то мистическим упоением. «Правильно, но это не значит, что все плохо в нашей церкви», – говорит Карлос, с кротостью глядя на него. «Ты слишком хорош сам, чтобы хорошо поступать… чтобы действовать, хочу я сказать», – замечает Хавьер. Отец ректор, по-видимому, не может подыскать нужного слова, он перестает писать и смотрит на юношу, не снимая пальцев с клавиш пишущей машинки. Мальчики вдвоем входят в дортуар. Усаживаются друг против друга. Хавьер замечает, что Карлос бледен. «Это ужасно, как ты мог принять такое решение», – бормочет Карлос. Хавьер шагает по комнате, нервничает. «Все подлинно гуманное найдет отклик в его сердце». Хавьер поднимается и говорит отцу наставнику, что хотел бы задать ему один вопрос. Священник откладывает книгу в сторону и всем своим видом изображает нетерпение, благостная мина исчезла с его лица. Карлос советует ему молиться ревностнее, просить бога о даровании более горячей веры. «Веру дарует бог, мы должны просить о ней. Нам редко приходит в голову молиться о вере». Отец ректор сказал: «Войдите». Хавьер медлит, мнется в нерешительности на пороге. «Войдите», – повторяет ректор. «Но позволь, сын мой, о чем ты говоришь? – недоумевает наставник. – Следует осмотрительнее выбирать слова; церковь не есть воплощение несправедливости, еще менее – отсутствия человеколюбия. Те граждане, которые не исполняют свой долг человеколюбия и справедливости, не представляют церкви». – «Но, святой отец, они ходят к мессе, причащаются, от них зависит жизнь католических учреждений». Хавьеру не спится, он встает с кровати. «Я должен осуществить свое решение сейчас или никогда», – думает он. Наставник смотрит на него с удивлением, рука его покоится на странице раскрытой книги. Друзья в комнате одни. «Читай. Или хочешь, чтобы прочел я?» – «Все равно». Хавьер садится на край кровати, свешивает ноги на пол. Холодные мозаичные плиты обжигают ступни. Карлос безмятежно спит. «Сном праведника», – думает Хавьер. Каждой косточкой ощущает он свои шаги. Мальчики, столпившиеся в коридоре, замолкают при его приближении и вновь принимаются болтать, как только он проходит мимо. Хавьер делает несколько шагов по комнате босиком. Стук в дверь канцелярии ректора звучит отрывисто. Карлос в испуге просыпается. «Извини», – говорит Хавьер. Два энергичных удара в дверь. Ректор вытаскивает бумагу из машинки и принимается перечитывать написанное; он откинулся всем телом назад и слегка раскачивается. Хавьер останавливается перед дверью ректората, оглядывается: позади длинный коридор словно протянулся в бесконечность, в бездонное ничто. Мальчики смотрят на него ледяными глазами, на лицах – холодные, застывшие маски. Хавьер присаживается к Карлосу на край постели. «Карлос, Карлос». «Потому-то церковь
