Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Из африканской поэзии

(перевод с английского)

Уильям Плумер

(1903 г. р.)

Скорпион

Гневно вскипев, Лимпопо забурлила,Бурой и мутной водой подхватилаДыни, маис, тростниковые крыши.Мертвое дерево и крокодила.

Устье речное натруженно вздулось,Виден на солнце отчетливой теньюТруп негритянки, разбитый о камни,Стынущий на берегу запустенья.

Волны рассвета его омывают,Будто бы мертвой забота нужнее,С вытекшим глазом, обвисшею грудью,Бусами и бубенцами на шее.

Вот она – Африка! Так одинокоВ странствиях видели мы удивленноЗнак геральдический жаркого гнева —На раскаленной скале скорпиона.

Разрушенная ферма

Спокойное солнце цветком темно-краснымКлонилось к земле, вырастая в закат,Но занавес ночи в могуществе праздномЗадергивал мир, растревоживший взгляд.

Безмолвье царило на ферме без крыши,Как будто ей волосы кто-то сорвал,Над кактусом бились летучие мыши,И крался пугливо грабитель-шакал.

Был полдень мучительно полон печалью,И вечность предчувствием скорбным полна,Змея при Безмолвье свернулась спиралью,Над каждым рассветом смеялась она.

Топор в саду

Летом 1911 года, через семь лет после смерти Чехова, «Вишневый сад» был впервые поставлен в Лондоне. Впоследствии сообщалось, что в конце второго акта появились признаки неодобрения и многие покинули театр. К концу третьего акта ушла половина публики.

Тихо в зале, только шорохЭлегантного атласа. Пару знатную заметив,Смотрят все из-под ресниц.Эта пара сочетает защищенность с превосходством,И печать верховной властиНа породистости лиц.

Сэр Никто и леди Некто(Их теперь никто не вспомнит) – эта леди, как принцессаИз созвездья королей,Из волос ее служанка гордый шлем соорудила,Бархат зимних роз пурпурныхПриколов на платье ей.

Тем, кого она узнала, смело может поклонитьсяСэр Никто, как славный воин,Непокорной головой,И усов его холеность обнаруживает важностьИх носителя, которыйЧтим влиятельной молвой.

О, зачем они в театре? Праздны и нелюбопытны.Но должна хозяйка дома, в это верит леди Некто,Современной быть во всем,Чтобы поддержать беседу,Обсудить с гостями пьесуСреди скуки за столом.

Между сценой и четою возникал полупрозрачныйФлагманский корабль, затмившийЭтой пьесы колдовство,Сэр Никто и леди НектоНикогда б не угадали, что их флагман обреченныйНазывался status quo.

Сэр Никто в своей программке выудил холодным взглядом,Как преступно в этой пьесеПопран избранных закон.Он кричал: «Ну что ж, посмотрим!»(Это означало: «Хватит».)Весь театр встревожил он.

«Что за тип? Какой-то русский?Никогда о нем не слышал. Но, держу пари, свернул онГде-то с верного пути.Господи! Четыре акта! И у этих иностранцевСами имена к тому жеНеприличные почти!»

Утешала леди Некто: «Тише, дорогой, я знаю», —К раздражительному тонуПодготовлена она,Слышно только бормотанье: «Удивительные люди:Ничего не происходит!Эта вещь – глупа, скучна».

Заразительно брюзжанье, до конца второго актаГромогласно объявил он,Что уже идти пора.Как они держались прямо!Словно отчитать решили молодого драматурга,Не творящего добра.

Но, как было неизбежно, когда сцена опустелаИ домой ушли актеры,Бутафоры – все ушли,Гулко разнеслись удары,Это топора ударыВырубали сад вдали.

И стучал топор все громче,Он стучал невыносимо,Вырубая сад легко.Он умолк. И только пушкиУхали в садах французских. И была от них РоссияВ двух шагах – недалеко.

Трансваальское утро

В миг пробужденья яркий цвет шафранаОкрасил комнату, айвовый цвет сменив.Две птичьи ноты прозвучали странно,Веранду дважды высветлил мотив.

Чужак предстал пред африканским ликомНебес желто-зеленых, пред такойНеверной вечностью, деревья в мире диком,Угрозу затаив, ему несли покой.

Кристаллы кварца на холме блестелиСкульптурой. Красной пыли пеленаКорицей мелкой заполняла щели,Копилась и текла, как тишина.

И снова ноты, и зелено-мховыйСоздатель их – непостижимый дрозд,В углу веранды, упорхнуть готовыйВ безветрие без солнца и без звезд.

Незнаемое будит незнакомца,Как тонкую струну. Ведь говорят,Что может здесь лишить рассудка солнце,Припорошить незримым ядом взгляд.

У диких птиц устойчивое зренье,И если б не тускнела новизнаИ не вело прозренье к заблужденью,Он знал бы: «Птичья зоркость мне дана!»

Ночью

Когда ночной покой сменили размышленья,И отзвук тишины привычным звуком стал,И зыбким отсветом стал свет воображенья,Забытой жизни лик из памяти восстал.

Бой башенных часов нам говорит про время,Их трепет бронзовый, их крик вдыхаем мыНа жизненном пути, влача надежды бремя,И откровений боль, и страх внезапной тьмы;

Удач своих удар, тщету чужих запретов,Как дети, прячем мы в наивной тайне снов,Но мудрость нам вручит ключи от всех секретовВерней календарей, счислений и часов.

Нас потрясает мысль, возникшая внезапно,Нерв замыкает цепь, включая яркий свет,И больше нет машин, несущихся на запад,Есть только комната – предчувствий силуэт.

Разлука, риск и рейс к неразличимой целиИ пониманья тень, простертая вдали,Дают нам жизни нить, чтоб мы пойти сумелиЗавещанным путем, как наши предки шли.

Плоть вечности опять сквозь облако синеет,В аллее голоса, распахнутая дверь —Все близко, но потом видение тускнеет,Как будто было то, что вспомнилось теперь.

И завтра суть вчера в раздумье запоздалом,Для глаз хорош пейзаж, для сердца он – палач,Так белостенный дом, там ивы над каналом —Воспоминание о небывалом… Ты слышишь горький плач?

Но не от этих ран мы истекаем кровью,Ни время, ни любовь не зарубцуют их.Загадка бытия склонилась к изголовью,И ветер, словно вздох, в ночной листве затих.

Из арабской поэзии

(перевод с арабского)

Муин Бсису

(1928–1984)

Волк

Что это – или кажется мне:апельсин, как часы, стучит на стене?А письмо мое – пустилось в бегаи упало в руку врага.Ты поэзией искушала меня с колыбели,и я устремился на крик газели.Звезда – волк, небеса – волчий глаз.Пиши, пиши признанье мое сейчас:я не устал еще, не устал,однако, я видел и я узнал.Я был первым из тех, кто звезду предрек,когда капелькой крови был этот рок.Пиши признанье: я не устал,однако, я видел и я узнал.Когда река становится шеей удавленника,когда колодец становится волком,тысячу раз апельсин простучит издалека,и в лапы врага письмо дотащатволоком.

«О, Родина!..»