Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Третий и четвертый взводы, оказавшись в ловушке между заградительными линиями, понесли тяжелые потери. Обезумевшие лошади запутывались в проволоке и, пытаясь выпутаться, отчаянно брыкались, запутываясь еще больше. Некоторые уланы, спешившись, пытались освободить запутавшихся в проволоке лошадей. Кто-то, упав на землю, беспорядочно стрелял из винтовок. Творилось что-то невообразимое. Оставшиеся без всадников лошади метались из стороны в сторону, наступая на лежащих людей.

Кто-то на полном скаку выпал из седла и, словно тряпичная кукла, нелепо размахивая руками и зацепившись ногами за стремена, тянулся за лошадью. Кто-то висел на колючей проволоке, как Петрушка после окончания представления, а лошадь, освободившись от всадника, мчалась к коням, сбивавшимся в табун.

Уши заложило. Голова было пустой. Хотелось крикнуть: «Прекратите, остановите это безумие!» Все чаще раздавались возгласы:

– Господи прости!

– Боже, спаси и помоги!

И все реже слышались проклятия.

Я пока еще был жив, и оставался некоторый шанс на спасение. Далеко за нами наступали ударные части пехоты, и к нам на помощь мчался третий эскадрон.

К этому моменту наш эскадрон потерял около половины личного состава. Из офицеров остались только я и Шмиль. Именно сейчас я осознал, какое важное значение имеет соблюдение дисциплины и четкое выполнение воинских обязанностей. Те немногие, кому удалось прорваться через проем в заграждении, выстроились в линию на расстоянии двадцати метров один от другого и продолжили наступление. Третий эскадрон понес относительно мало потерь. Он следовал за нами по пятам, и ему не пришлось впустую тратить время, отыскивая бреши в проволочном заграждении. А вот наши люди и лошади задыхались от напряжения. Уланы дышали полуоткрытым ртом, стиснув зубы, и могло показаться, что на их губах играет легкая усмешка. Но нет, это была не усмешка, скорее это напоминало оскал мертвецов. Или пасть загнанного в угол животного, понимающего, что у него остался последний шанс укусить и он не собирается упускать этот шанс.

Обычно на открытой местности пехота не может устоять против кавалерийской атаки. Несущиеся на огромной скорости всадники с саблями и пиками производят устрашающее впечатление на пеших солдат. Стоит кавалерии оказаться в пределах пятидесяти метров от пехоты, солдаты поднимают руки. Но когда пехотинцы, затаившись, подпускают конницу на расстояние тридцати метров и неожиданно начинают стрелять прямо по лошадиным мордам и всадникам, это производит деморализующий эффект на конницу. Лошади пугаются криков сотен людей, к тому же стреляющих в них, и начинают пятиться или метаться из стороны в сторону. В любом случае наступление срывается. Именно это и произошло, когда мы второй раз перешли в атаку.

Пулеметное гнездо противника располагалось в траншее и не было защищено колючей проволокой. Два эскадрона венгерских гусар находились в траншее, и они прекрасно понимали, что следует делать. Когда мы оказались на расстоянии тридцати метров, из траншеи выскочил венгерский офицер и прокричал команду.

Мы уже не могли остановить лошадей и понимали, что скачем прямо на пули. Не было улана, который бы судорожно не натягивал поводья. Я тоже натягивал поводья и одновременно лихорадочно пытался придумать, как побыстрее покончить с этим ужасом. Скорей бы уж опустился на голову топор палача! «Боже, боже, боже, боже», – непрерывно шептали мои губы.

Словно в ответ на команду венгерского офицера капитан Бут, командовавший третьим эскадроном, заорал безумным голосом:

– Вперед на противника!

Таким голосом он, вероятно, кричал во время охоты на лис. И его уланы прибавили скорости. Я, к сожалению, не мог этого сделать; моя Зорька да и я были на последнем издыхании.

Венгерский офицер опустил руку, и грянул залп сотен винтовок; мы были уже в десяти метрах от траншеи. Я низко пригнулся к шее лошади и в следующее мгновение почувствовал, будто кто-то тянет меня за ногу. В тот момент я не понял, что пуля прошила мне ногу. И еще я подумал, что никому не удастся уйти живым из этой переделки.

Но вот венгры отбросили винтовки и выхватили сабли. Я видел их грязные, смуглые лица и понимал, что они собираются делать. Сначала венгры нанесли бы удары по ногам лошадей, чтобы они упали, а потом порубили бы саблями нас. Но уже в следующий миг я увидел, как капитан Бут с несколькими уланами пробивается к пулеметам, и последовал за ними. Оглянувшись, я заметил белые перчатки Шмиля и нескольких его уланов, рубящих саблями гусаров. Мне удалось быстрее капитана Бута добраться до пулеметов. Всего их было три; я выскочил к среднему. Он молчал. Трое солдат пытались демонтировать пулемет с лафета. Я занес саблю для удара. Один из троих держал в руках ствол. Увидев меня, он выронил его из рук. Сабля просвистела в воздухе. Я содрогнулся от мысли, что мог разрубить его. Солдат попытался встать, но в это время Бартек метнул пику. Она вошла гусару под ребра, и он схватился за пику, вероятно пытаясь вытащить. В это время другой гусар пронзил пикой Бартека. Пронзенный пикой, улан упал с лошади на тело убитого им гусара. Они лежали, слегка раздвинув ноги и руки, словно в шутку боролись, при этом что-то нашептывая один другому. Это было бы похоже на какую-то невинную игру, если бы не пики, проткнувшие их тела и указывающие в небо.

Тут ко мне приблизился задыхающийся от нервного смеха Бут:

– Блестящая атака, дорогой. Блестящая атака.

Пулеметное гнездо располагалось на крутом склоне, что дало нам возможность рассмотреть все поле боя. Ударные части подошли к проволочным заграждениям, смяли их и приблизились к траншеям, занятым австрийцами. Теперь немецкая артиллерия постреливала довольно лениво, вероятно не понимая, кем занято простреливаемое ими поле, своими солдатами или противником.

Гусары умели сражаться, но, увидев, что их пулеметы захвачены противником, осознали всю бессмысленность дальнейшего сопротивления. Они опустили сабли и сели на землю. Я видел, что гусары спокойно сидят в длинной неглубокой траншее и наши парни, некоторые верхом, а кто-то спешившись, разговаривают с венграми и пьют воду из их фляжек. Некоторые перевязывали друг другу раны. Бой был закончен, и они вместе расслаблялись.

Издалека к австрийским траншеям мчался четвертый, находившийся в резерве, эскадрон. Вскоре горнисты протрубили сигнал, означавший, что первый и третий эскадроны переходят в резерв. Теперь в бой вступали второй и четвертый эскадроны. Позже я узнал, что второй эскадрон оказался в той же ситуации, что мы и полковник, вместе с горнистами и адъютантами, сбежал с вершины холма и сам повел второй эскадрон на пулеметы. Им пришлось намного легче, чем нам, поскольку эти пулеметные гнезда стояли обособленно, без какой-либо защиты. Правда, второй эскадрон понес серьезные потери, оказавшись в ловушке между двумя заградительными линиями. Второй и четвертый эскадроны двинулись дальше, а бывшие австрийские траншеи заняли ударные части пехоты.