Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев
И далее (возможно, с английской недоговоренностью): «Разумеется, он оказывал дурное влияние на Вивьен. Он будоражил ее умственно, давал ей читать всякие книги, убедил сделаться чем-то вроде пацифистки и, несомненно, был польщен своим влиянием»[293].
Так или иначе, на семейную идиллию надеяться не приходилось. Три строфы небольшого стихотворения Элиота «Ода ко дню независимости 4-го июля 1918» (Ode to the Independence Day, July 4th 1918) носят подзаголовки «Устал» (Tired), «Подвергнут пытке» (Tortured) и «Извилистый [путь]» (Tortuous)[294].
При этом можно согласиться с П. Акройдом: «Несомненно, наиболее свободно он чувствовал себя в компании женщин, как свидетельствуют его письма к Мэри Хатчинсон, Оттолайн Моррелл и Вирджинии Вулф»[295].
Мэри родилась в Индии в английской аристократической семье. Позже она вышла замуж за адвоката и либерального политика Сент-Джона Хатчинсона. К моменту знакомства с Элиотом у них родилось двое детей. С блумсберийцами ее сближали не только литературные интересы и стиль жизни, но и родственные связи – Литтон Стрейчи был ее кузеном, а художница Ванесса Белл, жена Клайва Белла, ее любовника – сестрой Вирджинии Вулф.
В январе 1917 года Элиот и Мэри вместе участвовали в домашних представлениях по фарсам, написанным Стрэйчи, что дало повод Клайву Беллу писать ей, что она «флиртует с Элиотом»[296]. Летом она снимала коттедж в Уиттеринге, недалеко от Бошема. Соседские дети прозвали Мэри «царицей Савской» из-за ее пристрастия к длинным свободным платьям ярких цветов.
Мэри Хатчинсон вспоминала, что нередко они с Элиотом встречались «на защитной дамбе в Бошеме и после этого шли вдоль речного устья, договаривались о пикниках (на четверых), писали друг другу письма. Он останавливался у нас в Уиттеринге, а позже снимал дом неподалеку. В Лондоне он мог встретиться со мной, чтобы пойти на танцы <…> и поужинать после в каком-нибудь ресторанчике (часто на Бейкер-стрит). Я представляла, что, по мере того как буду узнавать его, тонкий, поэтический, сложный характер станет проявляться в гармонии с его произведениями <…> Я не знала, что люди часто “не отличаются цельностью”; в их личностях сочетаются странные противоположности. Позже я поняла, что в личных отношениях [он] был далек от утонченности и сложности; был простым, неопытным и даже лишенным воображения. Если бы я ясно это видела, то была бы смелее, возможно, разбудила бы его воображение; и даже дала ему опыт!»[297]
Еще одним источником тревог и забот для Элиота была проблема службы в американской армии. Она стала актуальной с момента вступления США в войну. От фронта он был освобожден по здоровью. Не пытался бежать от Вивьен. Иллюзий не строил.
Писал отцу: «Мне весь этот военный энтузиазм кажется несколько нереальным. Но я вижу войну <…> даже будучи убежденным в ее справедливости, совершенно иначе: как нечто очень грязное и неприятное, через что необходимо пройти»[298]. И матери: «Газеты говорят о «борьбе за цивилизацию»; понимают они, что значит цивилизация и что значит за нее сражаться? Мы неизмеримо и непоправимо изменились за последние три года»[299].
Положение Элиота, как американца, после вступления в войну США осложнилось – полностью освобожден от военной службы он все-таки не был.
Краткое и энергичное описание соответствующей эпопеи дает П. Акройд: «Сначала он пытался стать сотрудником военно-морской разведывательной службы… но полоса запретов (red tape), связанная с этим, оказалась непреодолимой. Он послал телеграмму семье из Марлоу, прося выяснить, может ли он получить офицерское звание в армии или на флоте, если вернется в Америку. После этого ему предлагали присоединиться к Корпусу Квартирмейстеров; затем к политической разведке; затем к военной разведке. Он собирал рекомендации от различных влиятельных граждан для военной разведки, когда к нему снова обратилась военно-морская разведка, потребовавшая ухода из банка. Они выяснили, что его кандидатура наиболее подходит им, и обещали должность “главного йомена”… Он уволился из Ллойда и обнаружил, что они не готовы его взять, а позже – что они вообще не имели на это полномочий»[300].
К счастью, банк Ллойда согласился взять его обратно. Тем временем война закончилась.
Сразу после Рождества Лондон посетил американский президент Вудро Вильсон. Том и Вивьен более двух часов ждали появления Вильсона и короля Георга V. «Перед нами люди стояли в тридцать рядов, – писала Вивьен, – и я бы вообще ничего не увидела, если бы Том не поднял меня, как раз когда они проезжали»[301].
8
Несмотря на все тревоги, Элиот в это время написал блестящее эссе «Традиция и индивидуальный талант»[302]. Он нашел аналогию, с исключительной четкостью выражающую его художественное кредо: художник как катализатор.
«Когда два газа, упомянутые ранее (кислород и двуокись серы. – С. С.), смешивают в присутствии платиновой нити, они образуют серную кислоту. Эта комбинация возникает, только если присутствует платина; однако вновь образовавшаяся кислота не содержит ни следа платины, и сама платина не претерпела заметных изменений: она осталась инертной, нейтральной и неизменной. Разум (mind) поэта – это кусочек платины. Он может использовать частично или полностью опыт самого человека; но чем совершеннее художник, тем полнее будут разделяться в нем человек, который страдает, и разум, который творит; тем совершеннее сможет разум поглотить и преобразовать страсти, которые являются его материалом»[303].
Взгляды Элиота далеки от представления о поэте как о медиуме, которому диктует муза или другие высшие силы. Далеки они и от взгляда на искусство как на самовыражение: «Что происходит, так это постоянная отдача (surrender) себя сиюминутного чему-то более значимому. Путь художника – постоянное принесение себя в жертву, непрестанное уничтожение личности»[304]. Здесь Элиот использует слово surrender, то же, что и в одном из ключевых мест TWL.
«Дело поэта не в том, чтобы найти новые эмоции, но использовать обычные и, превращая их в поэзию, выразить ощущения, которые вообще не являются эмоциями. <…> На практике, плохой поэт обычно [пишет] неосознанно там, где надо руководствоваться сознанием, и осознанно, где надо [писать] неосознанно»[305].
Традиция создает условия, в которых может действовать поэт:
«Ее нельзя унаследовать, а если вы к этому стремитесь, то достичь можете только ценой большого труда. В первую очередь она включает чувство истории, без которого почти
