Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Слез с кровати, оделся. Мне непонятно было, зачем они пришли, но чувствовал и знал, что их посещение несет с собой горе и несчастье: их произвол так свирепо начался еще с тридцатого года, о чем знал стар и мал. Жена бледная, испуганная безмолвно сидела на краю кровати. Один из сатрапов позвал меня в кабинет и предъявил мне два ордера: один на обыск, а второй на арест. С дрожью в голосе, со слезами на глазах, побелевшими губами жена спросила: «За что?» — «Не знаю», — ответил я, да я и знать не мог, что нахожусь в чем-то неблагонадежным пред святейшей инквизицией опричников.
Затем один из них поставил стул к стене, указал пальцем и злобно прохрипел: «Садись, со стула не вставать, ты арестован!» Я молча сел на указанный мне стул и продолжал сидеть во все время обыска. Холодный пот выступил на моем лице, а по бледному лицу с посиневшими губами жены катились слезы. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и спрашивала: «За что? За что?»
Я знал, что начиная с тридцать четвертого года по ордерам и без ордеров многие тысячи тысяч арестовывались по ночам из квартир и днем из учреждений, и почти все они безвестно и безгласно исчезали. Понятые молча и безгласно, окаменело стояли у входной двери. Один из сатрапов газетами закрыл все окна сверху донизу. Обыск продолжался. Книги, мебель, матрац, чемоданы, табуретки — все перевернули вверх дном. И в это время я вспомнил, что когда-то жена говорила мне уничтожить эти книги, ставшие теперь моим несчастьем. Тогда я не соглашался с ней и не считал их недозволенными, а теперь из мухи будет создан слон обвинений меня во всех воображаемых преступлениях. И это ослушание жены еще мучительнее угнетало мое сознание.
Обыск закончился, отобрали документы, книги и предложили взять с собой пять пар белья и что-нибудь поесть. Я встал, простился с женой и остановился у кровати над безмятежно спящим сыном. Увижусь ли и когда, да придется ли увидеться с ним и женой? Останется один с матерью без отца, будет расти, жить многие годы, не согретый заботой и любовью отца, и много лет будет вместе с матерью нести голгофский крест.
А завтра же, ради страха иудейского, сослуживцы и знакомые жены и мои будут только втайне сочувствовать нашему несчастью, но явно избегать всякого сочувствия, да и к сыну-ребенку потом будут относиться с ущемлением гражданских его прав в ученье, работе и быту. А мои переживания в тюрьме и, если оставят жить, в концлагерях, о сыне, жене, родных и своей жизни разве можно взвесить на каких-либо весах?! Я ранее из рассказов других знал о страшном произволе-безвременьи в годы коллективизации, с тридцатых годов, что взятые в сталинские застенки назад не возвращаются, а если и возвращаются, то с чертой оседлости и с практическим лишением прав.
Но перед выходом из квартиры жандарм в штатском задержался у кровати сына и, обращаясь к жене, сказал: «Уберите ребенка в другое место». Жена молча перенесла сына на нашу постель. Сатрап-жандарм перевернул постель кровати и все разбросал по полу. Затем спросил жену: «Есть ли дровяник, погреб, покажите». Двое сатрапов и понятые ушли в дровяник, разбросали дрова и вернулись, третий же сатрап сторожил меня в квартире.
Ну, теперь пойдем. Жена в последний раз спросила: «За что?» — «Не знаю», — ответил я. Да так и было. Я никаких дел антигосударственных не совершал. Если ранее, в годы становления Советской власти, в первые годы революции по Бухарину и Кнорину изучали в медфаке основы марксизма, то в этом я своей вины не видел, а также и в отношении книг по анархизму, изданных легально в годы Советской власти — в то бурное и прекрасное время революционных преобразований более двадцати лет тому назад.
В крайнем нервном возбуждении я встал со стула, еще раз простился с сыном и женой. В это время сатрап гаркнул: «Быстрее, без церемоний, бери связку книг и выходи». Во дворе жандармы подхватили меня под руки. Там у дома ждал «черный ворон». Один жандарм сел с шофером, а два другие втолкнули меня в машину и сели по бокам со мною… и вспомнилось царское: конвойные сбоку сидят.
***В третьем часу ночи машина остановилась у сталинского здания во весь квартал «Святейшего синода». Двери «черного ворона» открылись. «Выходи!» — послышался грозный сиплый голос во мраке ночи [того, кто был] в штатском. Я вышел с книгами в руках, снова подхватили под руки сатрапы и повели на третий этаж своего департамента — Главного областного политического управления МГБ.
Ввели в большой кабинет со множеством ковров, массивных столов, диванов, кресел, стульев и [c] черными портьерами на окнах, подвели к большому столу и указали на стул: «Садись!» Я сел. Подошел мордастый лет тридцати пяти сатрап. Его хмурое, сонно-серое обрюзгшее лицо хронического наркомана, его взгляд мутных глаз — смотрел на меня как бы спросонья — предвещал физические и моральные истязания и тяжелый исход предстоящих допросов. «А, это ты, Сергей Петрович! Давно тебя ждал. Я начальник следственного отдела Селезенкин[132]. Ну, наша работа с тобой будет еще впереди, а пока подпиши эти свои книги, что хранил их у себя — эту антисоветскую литературу».
На каждой книге расписался, да и не думал отказываться от них. Несмотря на трагическое душевное состояние от случившегося, я нашел в себе силы и решимость сказать — эти книги издавались не мною, а Госиздатом в первые годы Октябрьской революции, когда уж существовала Советская власть, и эти книги свободно продавались и покупались в Смурове и других городах.
— Но об этом поговорим, — прервал меня Селезенкин, — я тебе покажу, кем эти книги изданы, — и уставился на меня взглядом удава. — Отвести в комендатуру арестованного.
Подошли два сатрапа. «Ну, пошли!» Повели длинными коридорами прямо, потом налево, а направо и налево комфортабельные следственные кабинеты, а во дворе их, соединенная коридорами, мрачная внутренняя тюрьма, со всех четырех сторон окруженная беспрерывными четырехэтажными строениями. Там сдали меня под расписку дежурному коменданту и его
