Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Вита, очень свободная и непринужденная, всегда доставляет мне огромное удовольствие возможностью понаблюдать за ней и вызывает в памяти образ какого-то корабля, бороздящего морские просторы, благородного, величественного, с расправленными парусами и отражающимся от них золотым солнечным светом. Что касается ее поэзии или интеллекта, за исключением обычных их проявлений, я не могу сказать ничего определенного. Она никогда не пробует ничего нового, а подбирает то, что прилив приносит к ее ногам. Например, она инстинктивно следует всем своим унаследованным традициям меблировки, так что у нее изящный, сияющий, величественный дом, но без новизны или риска. То же самое, смею предположить, относится и к ее стихам. Мы с Рэймондом отправились на прогулку и обсудили Николсонов. По его словам, у Виты самый благородный характер; оба почти вызывающе удачливы, поэтому Гарольд, рассуждая о своей жизни, стучит по дереву, вздыхает и говорит, что если завтра все рухнет, то у него все равно будет неплохой день. Но все не рухнет. Он будет свободно развиваться и обеспечит их обоих; плоды созреют; листья станут золотыми, а ночь – цвета индиго с мягкой серебристой луной. Им не хватает только того, что есть у нас, – какой-то уникальности, бесценной индивидуальности и внутренней силы, ради которых я готова отказаться от любых детей и лун.
11 июля, понедельник.
Жду сама не знаю чего[606]. Ощущение хаотичного беспокойства – сегодня утром Нелли в 125-й раз «поставила нас в известность» [об увольнении]. Не пойти ли мне в Эшли-Гарденс [бюро регистрации] и не позвать ли миссис Коллинз с ее дочерью[607]? Меня тошнит от тихих злобных слуг, хотя, возможно, миссис Коллинз окажется того же поля ягодой. Неважно.
Сильный ураган сорвал с петель одну из ставней моего двойного окна. Кстати, я ни разу не упомянула захватывающую тему – тему, которая заполнила все наши мысли, если не считать Клайва и Мэри, литературу, жизнь и смерть, – автомобилей. Каждый вечер мы с Пинкер ходим погулять на Гордон-сквер – я говорю так, будто на улице прекрасная погода, – нет, мы прячемся внутри от зеленовато-желтых бурь[608], пока дождь хлещет по листьям деревьев, прикрывающих здание. Мы говорим об одних только машинах. Потом нам вдруг сообщают, что миссис Белл приехала на своем автомобиле. Я выбегаю и нахожу ее, довольно нервную, за рулем вместительного и потертого автомобиля «Renault[609]» с Фредом[610] на соседнем сидении. Три раза она брала меня с собой в небольшие поездки. А вчера мы поручили Фреду найти и доставить к нашей двери «Singer[611]». Мы остановили свой выбор на «Singer». А причина, по которой я перевела тему, в том, что вот-вот должен позвонить Фред и сообщить, будет ли у меня сегодня вечером первый урок вождения. Светит солнце; с деревьев капает вода. Вероятно, мне придется внезапно закрыть дневник.
Грядут великие перемены в нашей жизни. Можно поехать в Бодиам[612], в Арандел[613], исследовать холмы Чичестера[614], расширить в своем сознании одну любопытную вещь – карту мира. Полагаю, это разрушит одиночество и, разумеется, поставит под угрозу абсолютную неизвестность. У Кейнсов тоже это есть, но в меньшей степени. Несса считает, что от неизвестности не останется и следа. У нее злобное мнение насчет Кейнсов. Она предсказывает их всевозможные потери и при этом испытывает некоторое удовольствие. Пришел Леонард – рассказала ему о буре, телефонах и Пинкер. А еще Сивилла, которая не давала мне покоя три месяца подряд, вдруг пишет, что ей «нездоровится», и приглашает на чай. Нет, не хочу. Сейчас мне надо быстро одеться для вечеринки Клайва, где я увижусь с Кори [Беллом], Нессой, Дунканом и Кристабель; на этой неделе много приглашений, но завтра я пропущу Лидию и Стравинского[615]; меня успокаивает своего рода философская мысль: я как-нибудь устрою вечер для себя и получу странное удовольствие от того, что буду одна, наедине с воображением. Надо отложить дневник и написать Сивилле. Если повезет, на этой неделе продажи «Маяка» достигнут отметки в три тысячи штук.
23 июля, суббота.
Лондонский сезон близится к концу. В среду я еду к Этель в Дьепп (горжусь тем, что снова пересеку Ла-Манш), затем вернусь в Ньюхейвен, где меня, возможно, встретит моя собственная машина. С момента последней записи я неплохо научилась водить, по крайней мере за городом. На оборотной стороне листа я пишу инструкцию по запуску автомобиля. У нас есть симпатичная небольшая закрытая машина, на которой мы можем проехать тысячи миль. Она темно-синяя, почти черная, с бледной окантовочной линией. Жизнь, полагаю, дает мне это за то, что я написала «На маяк» – книгу, которая уже разошлась тиражом в 3160 экземпляров; до полного забвения цифра должна доползти до 3500, что переплюнет продажи любой другой моей книги.
В тот вечер, когда я пропустила Стравинского, приходил Дезмонд, нежный, словоохотливый и откровенный. Помню, как мы с ним высовывались из окна. Он был полон любви ко всем людям. Сказал, что ему нравится, как Мелинда [неизвестная] почесывает голову и надевает перчатки. Сказал, что нынче влюблен в своих детей. Когда Дермод просит новую линзу для микроскопа, он чувствует то же самое, что чувствовал раньше, когда влюблялся в женщин. Дезмонд немного возмущен тем, что ему дарят деньги, ведь он зарабатывал £2000 в год, но тогда у него были «задолженности» и, очевидно, есть до сих пор: £200 –
