Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
23 июня, четверг.
Этот дневник будет процветать за счет моей скудной светской жизни. Никогда еще я не проводила лондонское лето так тихо. Выскользнуть из толкотни незамеченной очень легко. Все считают меня больной и не беспокоят. Никто ни о чем не просит. Тщеславие твердит, что это мой собственный выбор, а не их, но какая же все-таки роскошь – сохранять спокойствие в эпицентре хаоса. Стоит мне только поговорить и напрячь мозги – весь день я потом в унылом настроении и с головной болью. Тишина дарит спокойные безмятежные утра, когда я наспех разделываюсь с основными делами и проветриваю мозги во время прогулок. Буду праздновать победу, если смогу избежать головной боли этим летом.
Вчера я сидела с Нессой на площади. Анжелика гоняла Пинкер за мячом. Мы с Нессой сплетничали на скамейке. Ей надо увидеться с Мэри и сходить на похороны старика Белла. Она учится водить машину. Она продала картину. Проблема сердечных дел Клайва в том, что Мэри влюблена в другого. Сей факт тщательно скрывали до Пасхи. Тщеславие не позволяло ему видеть ясно, да и сама Мэри благоразумно помалкивала. Выходит, я перемудрила со своими догадками. Правда достаточно странная. Если Мэри не будет делить с ним постель, Клайв сойдет с ума. Этого она делать не станет, хотя разлука сводит с ума и ее. Ходят слухи, что она все сильнее влюбляется в кого-то из социальных низов. Вот почему мы думаем на лорда Айвора. Но это лишь догадки.
Книга Виты [«Земля»] резонирует и реверберирует в прессе. Призовая поэма – вот как я к ней отношусь, ибо из-за отголосков ревности или, быть может, критического настроя я не могу всерьез воспринимать разговоры о поэзии и тем более о великой поэзии. Но тема и стиль невероятно гладкие и мягкие, – возможно, именно они-то мне и не нравятся, а еще я предвзята. Интересно, что бы я подумала, будь у меня возможность взглянуть отстраненным взглядом на свои работы.
Ох, еще и Сивилла сбила меня с толку, а я не чувствую падения.
В чем же тогда непреложная истина этой фантасмагории, спрашиваю я себя, ища, как это обычно бывает, какой-нибудь маленький самородок чистого золота. Обретя стабильность, я часто думаю, что у меня самая счастливая жизнь – один твердый факт, способный сейчас победить хаос. Но об этом я уже говорила в романе «На маяк». На данный момент мы продали, кажется, 2555 экземпляров.
Меня огорчает то, что я не умею скручивать сигареты. Как-то раз на Фрэнсис-стрит один человек пытался научить меня, но пальцы не слушаются. Вот Анжелика уже мастерски владеет своими. Несса говорит, что у художников это в крови – привилегия, которую они получают вместе с даром.
В воскресенье Адриан пришел на чай и просто сиял[593]. Ну наконец-то, подумала я. К тому же в этом году закончится его психоанализ. В 43 года он станет образованным человеком и будет готов начать новую жизнь. Помнится, Гарри Стивен[594] говорил, что примерно в этом же возрасте он, так сказать, положил руку на пульс индийского судейства. Так что мы, Стивены, созреваем поздно. А наши поздние цветы редки и великолепны. Подумайте о моих книгах, о картинах Нессы – нам нужен целый век, чтобы реализовать свои способности. А теперь я должна написать Этель Сэндс и, возможно, пойти на балет[595].
30 июня, четверг.
Теперь я должна рассказать о затмении.
Около десяти часов вечера вторника несколько очень длинных и заполненных людьми поездов (наш с госслужащими) отправились с вокзала Кингс-Кросс[596]. Мы ехали с Витой, Гарольдом и Квентином. «Рискну предположить, что это Хатфилд[597]», – сказала я, куря сигару. «А это Питерборо[598]», – чуть позже прокомментировал Л. Пока не стемнело, мы продолжали смотреть на небо, мягкое и пушистое, с одной звездой над Александра-парком[599]. «Вита, смотри, это Александра-парк», – сказал Гарольд. Николсонов клонило в сон; Гарольд свернулся калачиком, положив голову на колено Виты. Она была похожа на спящую Сапфо[600] Лейтона[601]; мы проехали центральные графства страны; надолго остановились в Йорке. Потом, часа в три, мы достали наши сэндвичи, а когда я вернулась из туалета, то увидела, что Гарольд оттирается от соуса. Потом он разбил фарфоровую коробку для сэндвичей. Тут Л. не выдержал и рассмеялся. Потом мы снова задремали, или это были только Николсоны, потом миновали железнодорожный переезд, у которого выстроилась длинная вереница моторных омнибусов и автомобилей – все с включенными бледно-желтыми фарами. До сих пор пестрое небо постепенно становилось серым. Мы приехали в Ричмонд около 15:30; было холодно, а Николсоны поссорились, как сказал Эдди, из-за багажа Виты. Мы поехали на омнибусе, увидели огромный замок («Кому, интересно, он принадлежит?!» – сказала Вита, которая интересуется замками). В новых передних окнах, по-моему, горел свет. Все поля были усыпаны июньской травой и растениями с красными соцветиями, еще не налившимися цветом и бледными. Бледными и серыми были также маленькие непритязательные йоркширские фермы. Когда мы проезжали мимо одной из них, фермер, его жена и сестра вышли из дома, опрятно одетые и наглухо застегнутые, как будто они шли в церковь. На другой уродливой квадратной ферме две женщины выглядывали из верхних окон, наполовину закрытых белыми ставнями. Три омнибуса ехали друг за другом, словно вагоны поезда; один остановился и пропустил остальные; все очень низкие и мощные; нам предстояло миновать огромные крутые холмы. Водитель один раз вышел и подложил небольшой камень под колесо – неадекватно. Вполне могла произойти авария. Было много автомобилей. Их количество внезапно увеличилось, когда мы добрались на вершину Бардон-Фелл. Люди разбивали палатки рядом со своими машинами. Мы вышли и обнаружили, что находимся очень высоко, на вересковой пустоши с лунками для стрельбы по тетеревам. Тут и там виднелись тропинки, а люди уже занимали свои позиции. Мы присоединились к ним и направились к самой высокой точке, откуда открывался вид на Ричмонд. Там, внизу, горел
