Иван Солоневич - Россия в концлагере
Я много слыхал советских речей. Такой хамской и по смыслу и по тону я еще не слыхал. Якименко не сказал «товарищи», не сказал даже «граждане». Речь была почти бессодержательна. Аппарат расхлябан. Так работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думает, что кому-то и куда-то удастся из УРЧ уйти. (Это был намек на профессоров и на нас с Юрой). Из УРЧ уйдут либо на волю, либо в гроб.
Я подумал о том, что я, собственно, так и собираюсь сделать - или в гроб или на волю. Только уж, извините, на настоящую волю. Хотя, в данный момент дело, кажется, стоит гораздо ближе ко гробу.
Речь была кончена. Кто желает высказаться? Орава молчала. Начал говорить Богоявленский. Он сказал все то, что говорил Якименко - не больше и не меньше. Только тон был менее властен, речь была менее литературна, и выражений не литературных в ней было меньше.
Снова молчание. Якименко обводит презрительно-испытующим взором землисто-зеленые лица оравы, безразлично скользит мимо интеллигенции - меня, Юры и профессоров и говорит тоном угрозы:
- Ну?
Откашлялся Стародубцев и начал:
- Мы, конечно, сознавая наш пролетарский долг, чтобы, так сказать, загладить наши преступления перед нашим пролетарским отечеством, должны, так сказать, ударными темпами. Потому как некоторая часть сотрудников действительно работает в порядке расхлябанности и опять же нету революционного сознания, что как наше отделение ударное, и значит партия доверила нам ответственный участок великого социалистического строительства, так мы должны, не щадя своих сил, на пользу мировому пролетариату, ударными темпами в порядке боевого задания.
Бессмысленной чередой мелькают бессмысленные фразы - штампованные фразы любого советского «общественника» и в Колонном зале Москвы, и в прокуренной закуте колхозного сельсовета, и среди станков цехового собрания. Что это? За семнадцать лет не научились говорить так, чтобы было, если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее. Или просто - защитная окраска? Не выступить нельзя: антиобщественник. И выступить? Вот так и выступают - четверть часа из пустого в порожнее. И такое порожнее, что и зацепиться не за что. Не то, что смысла, и уклона не сыскать.
Стародубцев заткнулся.
- Кончили?
- Кончил.
Якименко снова обводит ораву гипнотизирующим взором.
- Ну, кто еще? Что и сказать нечего?
Откашливается Наседкин.
- У меня, разрешите, есть конкретное предложение. По части, чтобы заключить соцсоревнование с УРЧ краснознаменного Водораздельского отделения. Если позволите, я зачитаю.
- Зачитывайте, - брезглив о разрешает Якименко.
Наседкин зачитывает. Господи какая халтура!
Какая убогая, провинциальная, отставшая на две пятилетки халтура! Эх, мне бы!
Наседкин кончил. Снова начальственное «Ну»
И суровое молчание. Я решаюсь.
- Разрешите, гражданин начальник.
Разрешающее - «Ну».
Я говорю, сидя на подоконнике, не меняя позы и почти не подымая головы. К советскому начальству можно относиться корректно, можно и не относиться корректно, но относиться почтительно нельзя никогда. И даже за внешней корректностью всегда нужно показать, что мне на тебя в сущности наплевать, обойдусь и без тебя. Тогда начальство думает, что я действительно могу обойтись и что, следовательно, где-то и какую-то зацепку я и без него имею. А зацепки могут быть разные. В том числе и весьма высокопоставленные. Всякий же советский начальник боится всякой зацепки.
- Я, как человек в лагере новый, всего две недели, не рискую, конечно, выступать с решающими предложениями. Но, с другой стороны, я недавно с воли, и я хорошо знаю те новые формы социалистической организации труда (о, Господи!), которые проверены опытом миллионов ударников, и результаты которых мы видим и на Днепрострое и на Магнитострое и на тысячах наших пролетарских новостроек (а опыт сотен тысяч погибших!). Поэтому я, принимая, так сказать, за основу интересное (еще бы!) предложение товарища Наседкина, считал бы нужным его уточнить.
Я поднял голову и встретился глазами со Стародубцевым. В глазах Стародубцева стояло:
- Мели, мели. Не долго тебе молоть-то осталось.
Я посмотрел на Якименко. Якименко ответил подгоняющим «Ну!».
И вот из моих уст полились уточнения пунктов договора, календарные сроки, коэффициент выполнения, контрольные тройки, буксир отстающих, социалистическое совместительство лагерной общественности, выдвиженчество лучших ударников…
Боюсь, что из всей этой абракадабры читатель не поймет ничего. Имею также основание полагать, что в ней вообще никто ничего не понимает. На извилистых путях генеральной линии и пятилеток все это обрело смысл и характер формул знахарского заговора или завываний якутского шамана. Должно действовать на эмоции. Думаю, что действует. После получаса таких заклинаний мне лично хочется кому-нибудь набить морду.
Подымаю голову, мельком смотрю на Якименко, на его лице - насмешка. Довольно демонстративная, но не лишенная некоторой заинтересованности.
- Но помимо аппарата самого УРЧ, - продолжаю я, - есть и низовой аппарат колонн, лагпунктов, бараков. Он, извините за выражение, не годится ни к… (Если Якименко выражался не вполне литературными формулировками, то в данном случае и мне не следует блюсти излишнюю pruderie). Люди новые, не всегда грамотные и совершенно не в курсе элементарнейших технических требований учетно-распределительской работы. Поэтому в первую голову мы, аппарат УРЧ, должны взяться за них. К каждой группе работников должен быть прикреплен известный лагпункт. Каждый работник должен ознакомить соответственных низовых работников с техникой работы. Товарищ Стародубцев, как наиболее старый и опытный из работников УРЧ, не откажется, конечно, (в глазах Стародубцева вспыхивает мат). Каждый из нас должен дать несколько часов своей работы (Господи, какая чушь! И так работают часов по 17). Нужно отпечатать на пишущей машинке или на гектографе элементарнейшие инструкции.
Я чувствую, что еще несколько уточнений и конкретизации, и я начну молоть окончательный вздор. Я умолкаю.
- Вы кончили, товарищ…?
- Солоневич, - подсказал Богоявленский.
- Вы кончили, товарищ Солоневич?
- Да, кончил, гражданин начальник.
- Ну, что ж. Это более или менее конкретно. Предлагаю избрать комиссию для проработки. В составе: Солоневич, Наседкин. Ну, кто еще? Ну, вот вы, Стародубцев. Срок - два дня. Кончаем. Уже четыре часа.
Выборы a la soviet кончены. Мы выходим на двор, в тощие сугробы. Голова кружится, и ноги подкашиваются. Хочется есть, но есть решительно нечего. И за всем этим - сознание, что как-то, еще не вполне ясно, как, но все же в борьбе за жизнь, в борьба против актива, третьей части и стенки какая-то позиция захвачена.
