Лев Понтрягин - Жизнеописание Л. С. Понтрягина, математика, составленное им самим

Рохлин нашёл себе другое место для прописки, а с ним мы стали заниматься математикой. Он приходил ко мне регулярно по утрам, и мы трудились с ним вместе. Сперва он пытался обучить меня функциональному анализу, которым занимался сам до войны. Но я не проявил к этому склонности. Тогда он сам перешёл на топологию, которой занимался со значительным успехом[39].

Когда Рохлин защитил докторскую диссертацию, он объявил мне, что он не может больше оставаться на должности моего помощника. В связи с этим он был отчислен из Стекловского института. На его место я взял В. Г. Болтянского, который к этому времени окончил аспирантуру в Московском университете у меня.

До войны я несколько раз ездил в Воронеж и читал лекции в Воронежском университете. Там я познакомился с очень милой студенткой Асей Гуревич. По окончании Воронежского университета я взял её в аспирантуру в Москву, думаю, что в Стекловский институт. Во время войны она находилась где-то далеко в эвакуации. Выписал её оттуда обратно в Москву по моей просьбе директор Стекловского института Виноградов для окончания аспирантуры. Именно у Аси Гуревич и прописался Рохлин на правах её мужа.

Перед войной она пришла ко мне в новую квартиру и посмотрела мою большую комнату, сказала: «Здесь можно танцевать». И начала учить меня танцам. Тогда и начались мои танцы дома. Ася Гуревич в течение нашего знакомства неоднократно обращалась ко мне с просьбой помочь кому-нибудь из её друзей в каком-то смысле. Это были всегда евреи. Мне это не казалось странным, поскольку сама она была еврейкой и, естественно, имела такое же окружение. Но уже после войны она меня совершенно поразила одним своим заявлением. Она жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины...

Помню ещё одну мою ученицу из Московского университета — Ирину Буяновер. Она обладала хорошими математическими способностями и сделала у меня дипломную работу. Я хотел взять её в аспирантуру, но это мне не удалось, так как за ней числился некий проступок. При некоторых обстоятельствах, которые описывать я не хочу, она укусила за руку, весьма серьёзно, зам. декана нашего факультета. При попытках принять её в аспирантуру я объяснялся с ректором И. Г. Петровским и даже перессорился с ним из-за неё.

Ира Буяновер послужила косвенной причиной моего знакомства с Е. Ф. Мищенко. У них был роман, она мне жаловалась на Е. Ф. Мищенко. Не знаю, за что именно, но я решил отомстить ему за неё, а именно провалить его на экзамене при приёме в аспирантуру. На эти экзамены я часто ходил совершенно добровольно, будучи не обязан это делать На экзамене в аспирантуру Мищенко отвечал не хуже других. Так что проваливать его не нашлось никаких оснований. Поступив в аспирантуру, он сразу стал общаться со мной, стал участвовать в моём семинаре и перешёл ко мне в ученики. Хотя формально, кажется, числился аспирантом П. С. Александрова.

Ещё до войны, проведя лето с матерью на берегу Черного моря в поселке Батиламан, я познакомился с одной интересной, незаурядной женщиной — Кирой. Знакомство произошло далеко от берега, в море, куда мы оба случайно заплыли вместе. Там мы представились друг другу и вернулись на берег уже знакомыми. Сразу же наши отношения приобрели характер флирта. Много позже она рассказала мне, что инициатором этого знакомства была она. Кира была замужем, жила не в Москве, но довольно часто бывала в Москве у своей сестры, и каждый раз мы встречались.

Война разлучила нас. Она со своей семьей оказалась в числе перемещённых лиц и попала в Южную Америку, в Венесуэлу. Я не был знаком с её мужем, но знал дочку. Тогда это была очень милая маленькая девочка лет семи.

Осенью в 1969 г. мы с моей женой, Александрой Игнатьевной, были в Калифорнии. Я читал лекции в Стэнфордском университете. К нам на квартиру вдруг раздался телефонный звонок. Спросили господина Понтрягина, по-русски, но с акцентом. Оказалось, что это говорит та самая дочка моей довоенной знакомой — Киры. Говорит из Сан-Франциско. Ее мать, отец и она сама хотели бы с нами встретиться. Так как это был канун нашего отъезда домой, в Москву, то встретиться уже было невозможно. Всем семейством — шесть человек — они пришли нас проводить на аэровокзал. Кира подарила моей жене орхидеи, которые сама выращивает.

Столько лет!.. Судьба свела встретиться... Встреча была теплой, радостной. Но что-то необъяснимое стояло между нами. По-видимому — время.

Тяжкое для меня лето 1948 года я провёл с матерью в санатории «Абрамцево». Прожили мы там два месяца, я находился в безысходной тоске. Чтобы подавить эту тоску, я каждый час прикладывался к бутылке с портвейном. Но алкоголиком не стал. Вернувшись в Москву, я прекратил питьё вина и занялся математикой.

Лето 1952 года я провёл частично в гостях у Р. В. Гамкрелидзе в Пицунде, где он жил у своих родных в деревне, на расстоянии двух километров от моря, откуда я должен был выехать в Кисловодск, где предполагал жить со своей матерью. В Пицунду по настоянию Гамкрелидзе я привёз свою байдарку вместе с двигателем. Мы собрали байдарку на берегу моря, установили двигатель на её борту и отплыли подальше от берега, с тем чтобы запустить двигатель и двинуться дальше в море. Но при запуске двигателя я совершил неловкое движение, байдарка опрокинулась и мы вывалились в море. Все очень испугались за меня, но я умел хорошо плавать и благополучно доплыл до берега. Байдарку мы также спасли вместе с двигателем, а все инструменты, которые лежали в ней, погибли.

Пребывание в Пицунде закончилось для меня печально — под самый конец я тяжело заболел. У меня сильно заболела спина, повысилась температура и я слёг. Врачей вокруг не было, и неизвестно было, что со мной делать. Мать Реваза Валериановича настояла на том, чтобы делать мне уколы пенициллина. От них мне стало несколько легче.

Находясь в очень тяжёлом состоянии, я отбыл с Гамкрелидзе на поезде в Минеральные Воды, где должен был встретить свою мать на аэродроме. Там мы взяли комнату в гостинице и узнали о том, когда прибывает мать на самолёте. Я чувствовал себя настолько плохо, что не мог даже выйти к матери, к самолёту.

Из Минеральных Вод вместе с матерью и Гамкрелидзе мы отправились в санаторий Академии наук в Кисловодск. Там я сразу же лёг в постель. Местный врач признал, что у меня плеврит, и объявил, что будет лечить меня старыми способами, т.е. аспирином. Но через несколько дней, когда моё состояние ещё более ухудшилось, находившийся в санатории А. В. Топчиев — главный учёный секретарь АН СССР попросил выдающегося тогда, известного врача Вовси осмотреть меня. Тот нашёл, что у меня тяжёлое лёгочное заболевание, и прописал пенициллин и стрептомицин. От этого лечения я необыкновенно быстро поправился и начал гулять, делать большие прогулки. Это было моё второе тяжёлое лёгочное заболевание.