Яков Цветов - Синие берега

"Рота прикрытия, - это же ясно..." Он удивился спокойствию, с каким подумал об этом. Потому, наверное, что до двух тридцати очень далеко и был он еще отделен от опасности.

Андрей ждал, когда наступят минуты, в которые предстоит выполнить то, что потребует опыта целой жизни. Его жизненный опыт - три месяца войны, и это гораздо больше, чем двадцать два года, которые до того прожил на земле. И хотелось, чтоб минуты эти уже миновали, были позади, пережиты.

А время длилось, длилось. Он мог бы поклясться, что время не трогает стрелки на часах, что стрелки остановились, особенно та, короткая, всегда неторопливая. Сколько же прошло с тех пор, как комбат звонил? Минут тридцать, наверное. Он снова взглянул на циферблат. Оказывается, лишь девять минут. Только девять минут? - нервничал Андрей. - Столько терпения нужно, чтоб дотянуть до двух тридцати! А может быть, может быть, течение времени потому казалось медленным, что ночь - тихая, спокойная, и ветер немного унялся. Тишина особенная, грустная, какой и представить себе нельзя, она подавляла своей неподвижностью.

"Черт его знает, противника! А вдруг второй раз не полезет на ночь глядя? Ночью немец воевать не любит, это уже известно. "Рус, бай-бай! Нахт нитс - паф-паф, - обычно кричал в рупор. - Утром нашинай будем..." А под Житомиром, кажется, часа через два после "Рус, бай-бай", ударил и мы откатились километров на двадцать. А в общем, ночи немец опасается. Может, роте удастся отойти незаметно, без боя, - подумал Андрей. - Если б!.."

И он уже шел по дороге на противоположном берегу, видел редкие желтоватые перелески, песчаные бугорки, травянистые лощины, безошибочно поворачивал, где надо, и шел, шел, уверенно, хоть никогда нога его не ступала здесь. Путь к высоте сто восемьдесят три был в его воображении той самой, хорошо знакомой с детства дорогой через Ингульский мост на Терновку или мимо элеватора на Водопой и на Гороховку...

"Если б отойти без боя... Размышляя, Андрей все-таки постепенно склонялся к тому, что боя не миновать. Мало шансов, чтоб без боя. Все-таки, думать надо о бое. - Он вынул из кармана смятую пачку папирос. Пальцы нашарили папиросу. Сунул в губы. - Не в бое даже дело, - продолжал думать. - Как в положенное время на виду противника перебраться на тот берег, вот дело в чем... - вздохнул. "Ладно, как-нибудь переправимся..." На миг представил себе плоты и лодки, они плыли перед глазами, зыбкие, легкие, какие-то невсамделишные. "Переправимся..." Андрей жестко усмехнулся: "Если будет кому переправляться..." И у надежды, пусть самой несбыточной, есть границы. Он дошел до самой границы, дальше - конец. И еще раз потерянно подумал: "Если будет кому переправляться..." Он подавил в себе эту мысль.

- Товарищ лейтенант... - Кирюшкин передал Андрею телефонную трубку. Комбат.

- Я! - приложил Андрей трубку к уху.

Опять о том же, о разведчиках? Ну да.

- Как? Ребята все еще в гостях? - спокойный и теплый голос комбата. А-а, понятно. Жди, жди...

Андрей знал, столько в эти последние часы у комбата дел, - скоро батальон начнет отход. И звонит комбат, понимал Андрей, чтоб поддержать его дух, чтоб хоть еще какое-то время не ощущал одиночества. Одиночество страшно потому, что человек остается один на один с целым миром, в котором много боли, страха. И комбат понимал это. И Андрей понимал это. И старался преодолеть в себе что-то такое, неуместное сейчас, что-то мешавшее ему, хотел оттеснить надвинувшееся чувство безысходности, когда вокруг пусто, никого. Он хотел забыть на какое-то время все, что с ним происходило, и не думать о том, что еще должно наступить.

В сердце хлынула волна благодарности этому, похожему скорее на преподавателя, чем на комбата, седому, с истомленным лицом, иссеченным крутыми морщинами, как затвердевшими ссадинами, человеку, уже потерявшему на войне все, кроме собственной жизни, которой, видно было, он теперь и не дорожил. Комбат не уходил из глаз. Долговязый, сухощавый, с потухшей папиросой между пальцев, сидел он на пне возле землянки и участливо смотрел на него. Он и сейчас был еще недалеко, комбат, спокойный и строгий, терпеливый, добрый, он был рядом, и от сознания этого делалось хорошо и казалось, нет такого, чего нельзя превозмочь.

Кирюшкин, кажется, опять задремал над телефонным аппаратом.

- Кирюшкин, - потряс Андрей его плечо.

- Да?..

Андрей выбрался из блиндажа. Легкий ветер, налетевший с реки, обдал песком лицо Андрея. Он смежил веки. Потом обвел глазами сомкнувшееся вокруг него пространство, в черном воздухе ничего нельзя было различить, он прощался с этим краешком земли, который должен удерживать до двух тридцати. Во что бы то ни стало. И он отстоит этот краешек до двух тридцати, во что бы то ни стало. Он понимал, конечно, что тут, между рощей и холмом, где находился противник, и берегом, где стояла рота, лишь клочок войны. Но для солдата, в ту минуту, когда на него идут танки, главная война здесь. И здесь должна быть победа.

"Я знаю, они меня одолеют, - грустно покачал головой, - их много, очень много, и пушки, и танки. Противник пустит танки. - Андрей уже не сомневался в этом. - Потом пойдет пехота, превосходящая мои силы. И все-таки я должен выстоять, пока не перейдут переправу последние наши подразделения". И с новой силой охватила Андрея уверенность, что удержит переправу, сколько надо, и взорвет ее. И взорвет ее, во что бы то ни стало. Об этом думал он все время. Только минута, та, что наступит после двух часов двадцати девяти минут, только эти тысяча пятьсот метров оставляемой земли, только мост, контуры которого и во тьме выдавали его тяжелую и неподвижную красоту и которому осталось недолго жить, только это было важно сейчас, все остальное уже не имело значения. Андрей с удивлением подумал вдруг, что граница земли, до которой он дойдет, - берег реки, отстоявший всего метрах в семистах отсюда, для него и граница войны и жизни тоже. И он это знает. Человек знает, что смертен. Но ему счастливо неведомо, когда именно наступит его конец. Теперь Андрей это знал. Смысл его жизни, оказывается, был в том, чтоб дойти до какого-то луга и белого песчаного берега, которых до этого и не видел никогда, и здесь ни с того ни с сего умереть...

Умереть всегда страшно, что бы там ни говорили, но он видел красноармейцев, бросавшихся вперед; вперед - это на пулеметы, бившие в упор, на строчившие автоматы; он видел перекошенные в ярости лица, и перекошенные лица эти были прекрасны. Вперед - это смерть, они знали, что смерть; они знали, и ничто не могло их остановить; и подумать нельзя было, что им страшно. Только попранная правда может вызвать такую силу, поднимающую человека над всем, над страхом тоже, даже над боязнью умереть.

Долгий шорох заставил Андрея прислушаться, показалось, что ветер трется о бруствер. Шорох приближался, потом донеслось срывающееся дыхание. "Ребята! Они... Наконец!" Андрей не выдержал, поспешил навстречу.