Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Глава десятая
Наталья Штемпель (1936–1937)
1
Наталья Евгеньевна Штемпель впервые пришла в воронежскую квартиру Мандельштамов на улице Энгельса в начале сентября 1936 года. В жизни Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны это был очень трудный период. Если приезд известного, пусть и ссыльного поэта в Воронеж в конце июня 1934 года был встречен местным партийным и писательским начальством благосклонно, причем из Москвы эту доброжелательность не только поддерживали, но и инициировали, к концу лета 1936 года положение дел кардинально переменилось. Во второй половине августа в Москве состоялся судебный процесс над Г. Зиновьевым и Л. Каменевым, и грозное эхо от него прокатилось по всей стране.
11 сентября прошло общее собрание членов воронежского отделения Союза советских писателей, на котором о поэте высказался тогдашний секретарь партгруппы Воронежского Союза советских писателей С. Стойчев: «Мандельштам показал, что он ничему не научился, что он кем был, тем и остался»434. 16 сентября в воронежской газете «Коммуна» была напечатана статья И. Черейского, где Мандельштам был назван среди «чуждых» воронежской писательской организации литераторов.
Вдобавок в начале июля 1936 года покинул Воронеж и вернулся в Ленинград молодой филолог Сергей Рудаков, у которого истек срок ссылки. Несмотря на трудный и заносчивый характер, он долгое время оставался главным собеседником и лучшим другом Мандельштамов в Воронеже.
Наталья Штемпель познакомилась с Сергеем Рудаковым в начале февраля 1936 года. 21 февраля Рудаков писал о Штемпель оставшейся в Ленинграде жене:
Она немного странная – какая-то внутренне невзрослая, может быть внешний характер определяется стеснительностью, которая заложена в физической особенности – она хромая435.
Хромота на всю жизнь осталась у Штемпель из‑за перенесенной в детстве тяжелой болезни.
Со Штемпель Рудаков в итоге сдружился настолько, что его жена даже начала безосновательно ревновать мужа к новой знакомой. 10 марта Рудаков вынужден был оправдываться в очередном письме к жене:
…ты на расстоянии создала себе обиду, и я не в силах разуверить, если ты не слушаешь. Если тебе мои письма сделали больно – это не нарочно, это больше ты сама их так осветила. Не могу поверить, что за это ты сознательно будешь меня мучить436.
В свою очередь, Рудаков, очевидно, был из тех людей, которые ревнуют друзей и между собой их никогда не знакомят. О прощании с ним Штемпель вспоминала так:
Он уехал и взял с меня слово, что я не пойду к Мандельштамам. До сих пор мне это непонятно. Дала я ему слово или нет, не помню, но к Мандельштамам решила идти437.
Знакомство с ними, как вспоминала сама Штемпель, началось с конфуза:
Осип Эмильевич спросил меня, знаю ли я наизусть какие-нибудь его стихи. Я ответила утвердительно. «Прочитайте, пожалуйста, я так давно не слышал своих стихов», – сказал он с грустью и сразу стал серьезным. Не знаю, почему, я прочитала из «Камня»: «Я потеряла нежную камею, не знаю где, на берегу Невы…». Боже мой, что началось! Осип Эмильевич негодовал. Он весь был воплощение гнева. Меня поразила такая бурная реакция, такая неожиданная перемена настроения. Я растерялась. Единственное, что мне запомнилось из этого крика: «Вы прочитали самое плохое мое стихотворение!» Сквозь слезы я сказала в свое оправдание: «Не виновата же я, что вы его написали». Это как-то сразу его успокоило, мне даже показалось, что он пожалел о своей вспышке. Тут вмешалась Надежда Яковлевна и сказала: «Ося, не смей обижать Наташу». Она усадила меня на свою кровать, стала гладить, как маленькую, по голове и подарила альбом французских импрессионистов438.
В дальнейшем Наталья Штемпель никогда не разделяла для себя Осипа и Надежду Мандельштамов. Она преданно любила их обоих и после смерти поэта продолжала дружить с его женой до самых последних дней Надежды Яковлевны.
Отношение Мандельштама к Наталье Штемпель, которое формировалось на фоне его постоянного общения с любимой и любящей женой, не было столь ровным.
В начале супруги на правах старших друзей вместе опекали и баловали Штемпель (характерный жест Надежды Яковлевны: «стала гладить, как маленькую, по голове»), а она, по мере возможности, старалась облегчить их трудный воронежский быт.
В какой-то момент для Мандельштама любовь к жене, вероятно, начала подсвечиваться новым чувством – к Штемпель. Это, как представляется, отразилось уже в мандельштамовском стихотворении, датированном 2 января 1937 года:
Твой зрачок в небесной корке,
Обращенный вдаль и ниц,
Защищают оговорки
Слабых, чующих ресниц.
Будет он, обожествленный,
Долго жить в родной стране,
Омут ока удивленный, —
Кинь его вдогонку мне!
Он глядит уже охотно
В мимолетные века —
Светлый, радужный, бесплотный,
Умоляющий пока439.
Во «Второй книге» Надежда Мандельштам вспоминала: «Записав стихотворение „Твой зрачок в небесной корке“, он удивленно сказал, что только Баратынский и он писали стихи женам»440. Однако в одном из списков этого стихотворения седьмая его строка записана по-другому: «Серый, искренне-зеленый»441. Но ведь у Надежды Мандельштам глаза были другого цвета. Об этом вспоминают Семен Липкин: «Надежда Яковлевна никогда не принимала участия в наших беседах – сидела над книгой в углу, изредка вскидывая на нас свои ярко-синие, печально-насмешливые глаза»442; Эмма Герштейн: «…жена сидела молча и окидывала обедающих коротким и тайно лукавым взглядом косо поставленных голубых глаз»443; и Наталья Штемпель: «До сих пор вижу ее большие ясные серо-голубые глаза»444. А вот у самой Штемпель были как раз «русалочьи зеленоватые глаза» (по воспоминаниям ее подруги Марии Ярцевой, более обширный фрагмент из которых мы приведем чуть ниже). Не из‑за этого ли разоблачительного несоответствия Мандельштам в итоге изменил седьмую строку своего стихотворения?
Можно вспомнить и мандельштамовское стихотворение, датированное 27 марта 1937 года:
О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись —
Другого счастья нет —
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
А я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу445.
В семейном быту Мандельштамов это стихотворение называлось
