Не померкнет никогда… - Александр Павлович Беляев
Наступающий день обещал быть жарким. Ветер стих. Деревья, кусты, молодые побеги поднимающегося к свету подлеска и даже листья — замерли. Лес ждал солнца. А оно, будто нарочно, не торопилось опускаться на землю, обласкало верхушки трех исполинских сосен, величаво поднимавшихся прямо у дороги, и, казалось, недвижимо повисло в дрожащем предутреннем мареве. Барбашову пришлось самому согревать себя, резко напрягая сразу все мышцы тела и так же быстро потом расслабляя их. Теплее от этого, конечно, не становилось, но озноб проходил, и уже было приятно. Этому способу он научился еще в детстве, когда ловил с приятелями раков, которых потом сбывали в пивную на базаре. За корзину усатых, копошащихся и больно щиплющихся за пальцы раков, только что добытых со дна реки, буфетчик платил им ровно столько, сколько требовалось всей компании на билеты в цирк, размещавшийся тут же, на базарной площади. Представление в цирке продолжалось всего два часа. А нырять за раками приходилось целый день. Но тогда это считалось очень выгодным занятием. Теперь Барбашов, невольно глотая слюну, подумал о том, что не отдал бы и десятка раков за все представления в мире. Но раков не было…
Приближение очередной колонны он услыхал еще издали. За время похода он так ловко научился определять технику по шуму работающих моторов, что совершенно точно узнавал танки, автомашины, броневики. Гул, нарастая, катился с востока.
«В тыл пятятся», — решил Барбашов и плотнее вжался в багульник.
В просвете кустов показался тупорылый тягач. За ним на буксире тащился обгорелый танк с белым крестом на борту. Ствол его орудия был перебит снарядом, лобовая броня и башня густо исклеваны осколками. За танком, также на буксире, протянули самоходное орудие, снова два танка, потом опять самоходку, и так не менее часа тащили немцы в тыл свою битую, обгорелую технику.
Барбашов следил затаив дыхание. Зрелище было настолько радостным, что он, забыв о голоде и холоде, готов был лежать у дороги весь день, лишь бы видеть перед собой вот эти исковерканные машины. Но радость оказалась непродолжительной. Навстречу эвакуаторам с шумом понеслись два мотоцикла. Эвакуаторы свернули на обочину, а по дороге навстречу восходящему солнцу двинулась артиллерия. Такие же тупорылые тягачи, как и те, что ползли на запад, вздымая из-под гусениц осклизлую грязь, спешили теперь на восток.
Барбашов насчитал пятьдесят орудий разных калибров и опустил голову на руки. Вместе с тягачами двигались машины с боеприпасами, расчетами, аппаратурой связи, ремонтными мастерскими. Все это фыркало, гудело, поскрипывало на ухабах, плевало в хвойный настой солнечного утра копотью и сизым бензиновым дымом и, сотрясая землю, катило на восток, туда, где, как твердо теперь знал Барбашов, без этой техники немцу и думать было нечего прорывать наш фронт и где все эти немецкие орудия и танки наши артиллеристы встречали мощным заградительным огнем.
«И откуда у Гитлера такая силища? — невольно подумал Барбашов. — Когда и где наковала Германия столько брони?»
А артиллерия все шла, и казалось, дорога никогда не освободится от серых, забрызганных грязью машин, орудий и повозок. Но конец колонны все-таки обозначился. Прогромыхало еще несколько самоходок, и дорога снова опустела. И тогда в наступившей тишине Барбашов вдруг услышал мычание коров и блеяние овец. Вначале он не поверил собственным ушам. Как могло очутиться здесь стадо? Но мычание раздавалось все сильней. Послышались сердитые окрики, и вскоре сквозь листву замелькали пестрые бока коров. А рядом верхом на лошадях ехали немцы и, без устали работая палками, торопили на запад всех этих буренок, любушек и пеструх. Вместе с коровами гнали овец. За овцами — свиней. Потом дорогу запрудили кони, сытые и холеные колхозные кони: буланые, вороные, каурые, тяжеловозы и скакуны — все скопом на запад.
Коней немцы не били. Погонщики только покрикивали на них. И Барбашову сразу вспомнилась колонна пленных красноармейцев. Особенно тот раненый боец, которого конвоиры поднимали ударами сапог.
— Скотина вам дороже человека, — сквозь зубы проговорил Барбашов, не отрывая взгляда от погонщиков. — Грабите, подлюги! Так вот в чем ваша сила! Ну подождите, выйдет вам это боком! Подавитесь нашим добром! Дай только фронт перейти. До смерти твердить не устану всем и каждому, как вы хозяйничаете на нашей земле! Какие тут наводите порядки! Мне-то поверят. Я все своими глазами видел!
Потом по дороге опять ползли тягачи. Двигалась мотопехота. Барбашов проводил ее полным ненависти взглядом. И только когда последний тягач с эмблемой, изображающей разъяренного буйвола, скрылся за поворотом, он пополз обратно в лес, к своему отряду.
ПРОЩАЙ, ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ!
— Товарищ старший политрук, сержант Клочков кончился, — услышал Барбашов сквозь дрему чей-то приглушенный голос.
Барбашов открыл глаза и быстро приподнялся на локтях. Перед ним на коленях стоял Кунанбаев. Лицо его было растерянным. Глаза необычно округлены.
— Что случилось? — переспросил Барбашов, хотя совершенно ясно слышал, о чем ему говорил Кунанбаев. — Что значит кончился?
— Клочков умер, — повторил Кунанбаев и повернулся в сторону сержанта.
— Когда? — снова спросил Барбашов и встал.
— Не знаю, — пожал плечами Кунанбаев. — Пошел дождь. Все спят. Я думал, он тоже спит. Хотел закрыть его шинелью, а он не дышит.
Барбашов подошел к Клочкову и опустился возле него на землю. Клочков был мертв. Глаза у него ввалились, и в них собрались маленькие лужицы дождевой воды. Барбашов достал из кармана носовой платок и промокнул им воду. Потом осторожно вытер лицо сержанта.
— Поднимай людей, — приказал он Кунанбаеву и только теперь по-настоящему ощутил всю горечь утраты. Погиб верный помощник, который даже в их маленьком отряде, даже в тех условиях, когда казалось, что сама жизнь и обстановка, в которой им пришлось действовать, сковали их крепко-накрепко, служил надежнейшим мостом между ним — командиром — и бойцами.
Подошел Ханыга, подошел Косматых, на четвереньках подполз Чиночкин.
— Жил по-людски и помер человеком, — вздохнул Ханыга. — Вместе с ним служить начинали. Все он скучал по своей Сибири.
— Я хотел его накрыть, а он неживой, — словно оправдываясь, проговорил Кунанбаев.
Бойцы молчали.
— Каких людей потеряли! —
