Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Когда перед смертью ему было очень плохо, я ему послала бутылку красного вина для причащения и серебряную пиалу. Я не была в Переделкино, но думаю, что ему это передали.
Из-за этой травли у Пастернака и случился рак. Но дряхлости у него не было. Он стариком никогда не был. Как и мой отец.
Даже в возрасте 84 лет Ладо не был стариком, у него сохранились юношеские порывы. И Борис Леонидович стариком не был, он был уязвим, и на здоровье его это отразилось. «Вот что они со мной сделали», – такого он никогда не говорил.
Он улыбался, говоря про травлю. Трясучки не было. Мог сказать разве что: «Ну что же это такое!»
Поздравили ли его мы с Нобелевской премией? Его всегда поздравляли, всегда чтили. Да и что была Нобелевская премия? Квинтом существования она не была. Папа сказал ему: «Борис, не стоит огорчаться по этому поводу. Ты и без Нобелевской премии велик». Вот если бы Пушкину дали Нобелевскую премию, что бы изменилось? Я, конечно, не сравниваю – Пушкин и Пастернак разные величины. Но просто были другие понятия.
Пастернак вообще был поразительным явлением. Среднего роста, но очень мужественный. Эти поразительные скулы, яркое мужское начало, горящие глаза. Когда мы встречались, я попадала в водоворот не то что чувств земных, а в какое-то другое пространство. Он бывал и нежен. Но это не было какой-то сладкой и боязливой нежностью, нет. В нем всегда горел огонь, происходило какое-то варево.
Он тоже был дистанционным. Попасть в его мир было счастьем. Но наши отношения не переходили границу земных. Все происходило в сфере волшебности, когда ты теряешь контроль, так как соприкасаешься с явлениями выше себя.
Вот смотрите, что нам подарил Борис Пастернак. Его в то время не печатали, и он сам на машинке набрал это. Стихи из романа в прозе. То, что потом вошло в «Доктор Живаго». Как сейчас помню, он вошел в 12 часов ночи в эту комнату, а здесь собрались изумительные грузинские поэты, и сказал: «Не читайте стихов, прочтите только надпись».
И вот что он пишет: «Артистической чете Ладо и Нине, таинственной и гордой, от старающегося подражать им Бориса Пастернака, 7 марта 1947 года». Он присылал мне все книги с такими надписями, что я должна стоять у гроба его. Но…
В нем знаете что было? Он был очень высокого внутреннего нрава человек, и эта сторона наших отношений была другой. Видите, какая надпись? Борис Леонидович преклонялся перед Ладо. Пастернак понимал, что он великий поэт. Безусловно, он знал ценность свою, чувствовал. Никто не мог его толкнуть, несмотря на всю его ужасающую судьбу. Он был неприкосновенен..»
* * *
Я начал рассказ о Пастернаке с истории его приезда в Грузию.
«Второе рождение», как потом писал сам поэт, началось на берегу Черного моря. Одно из его самых известных стихотворений, написанных в Кобулети, так и называется – «Волны». И это не просто название. Это своегорода символ и объяснение всей жизни самого Пастернака.
Здесь будет все: пережитое
И то, чем я еще живу,
Мои стремленья и устои,
И виденнное наяву….
Он и сам был как море. И, как стихию, его можно либо любить, либо не понимать, знать или до поры о нем просто не ведать. Но хотя бы один раз окунувшись в волны его простой и прекрасной (а одно, как считал Толстой, есть необходимое условие второго) поэзии, вряд ли возможно не стать добровольным пленником ее очарования…
* * *
P.S.
He получается распрощаться с героями этой главы и сыгравшей столь важную роль в их судьбе Грузией.
Через два года после выхода в свет книги «Четыре друга на фоне столетия» мне довелось познакомиться с Мариной Нейгауз, внучкой Генриха Нейгауза и Зинаиды Пастернак.
Так получилось, что Марина Станиславовна (она дочь младшего сына Генриха Густавовича и Зинаиды Николаевны) связала свою жизнь с Грузией, вышла там замуж. В один из дней она пригласила меня в свой дом, расположенный в поселке Цхнети, в нескольких километрах от грузинской столицы.
* * *
Мы очень душевно провели время. Как оказалось, Марина Станиславовна видела мои телевизионные программы, читала книги. А потому, не могу себя простить, во время нашей беседы я непозволительно много говорил сам. Хозяйка дома задавала вопросы, и я отвечал. Вместо того чтобы самому только слушать внучку Нейгауза, которая знала едва ли не всех героев этой истории.
Первым делом она заметила, что нельзя подходить к оценке личности Нины Дорлиак лишь с отрицательной стороны. По словам Марины Нейгауз, Нина Львовна заботилась о Рихтере, и списывать это со счетов несправедливо. О Вере Ивановне Марина Станиславовна говорила с большой теплотой, признавая, что не любить и не восхищаться Прохоровой нельзя. Ну а затем речь зашла о семье самой хозяйки дома.
* * *
– Судьба папы была непростой. Зинаида Николаевна, выходя замуж за Пастернака, взяла с собой в новую семью только одного сына, Адика. А Станислава оставила с первым мужем, папа очень страдал.
Когда Зинаида Николаевна из Грузии, где находилась в поездке с Пастернаком, писала Асмусу, то иногда забывала передать папе какие-то слова. А он все время спрашивал – есть ли что-то в письме для Лялика, так его называли дома. И жена Асмуса, видя его глаза, сама что-то придумывала.
Почему так происходило? Не знаю. Видимо, так Зинаида Николаевна была переполнена впечатлениями, пребывая вместе с Пастернаком. Нет, она, конечно беспокоилась о сыне, но и такое случалось. А папа хотел, конечно, большего внимания.
У него со старшим братом, с Адиком, была разница в полтора года. Адик был по характеру легче. А папа – замкнутее, немногословный. Ну и комплекс из-за того, что мать оставила его, не взяла в новую семью, тоже присутствовал.
Всегда был в себе, молчаливый, только когда выпивал – открывался, становился таким прекрасным. Когда вырос, стал пианистом, поклонницы появились. По натуре он походил на Зинаиду Николаевну, она тоже не была особенно разговорчива. Она производила впечатление, но, скорее, своим молчанием.
Зинаида Николаевна была резким человеком, всегда в лицо говорила, что думала. Я была маленькой, но очень хорошо ее помню. Я ведь месяцами жила в Переделкино. Моя бабушка по маме тоже была Зина – Зинаида Михайловна. Так я называла Зинаиду Николаевну Зиниколавна, а эту – Зимихална. И очень боялась Зиниколавну.
*
