100 великих филологов - Борис Вадимович Соколов

писал ни для кого. «Цель поэзии – поэзия», – говорил он. Он писал, потому что писал. В «Капитанской дочке» чувствуется, что «никто» – все, для кого пишет Пушкин; ни по чьему адресу там Пушкин не говорит ни слова; от этого никто там не мешает Гриневу быть Гриневым, Пугачеву – Пугачевым и Екатерине II – Екатериной II. Уже у Толстого в «Войне и мире», кроме Кутузовых, стариков Болконских и др., есть еще «некто», постоянно присутствующий и мешающий, он есть в Пьере, есть в Андрее: это сам Толстой, рассуждающий, поучающий, спорящий (с Пьером в сцене с Лаврушкой). Но большие романы Тургенева, очерки Щедрина, рассказы Успенского, комедии Островского – все писаны для «кого-то», и этот «кто-то» постоянно в них присутствует, авторы постоянно имеют его в виду, считаются с ним, обращаются к нему, говорят в его сторону. <…> Писать ни для кого – это, собственно, и значит быть художником, а писать решительно ни для кого, как писаны «Капитанская дочка», «Медный всадник», «Каменный гость», – значит быть великим художником». Ученый сомневался в правомерности выделения литературных направлений: «Что за глупый раздел на романтизм и реализм! А сатира? А классика? (Греки, Расин, Кальдерон.) Что это, «романтизм» или «реализм»? Гоголь = реалист+романтик. Да это уж 30 лет как опровергнутый вздор. Гоголь – фантаст реального и ирреального, «Мертвые души» столь же реализм или нереализм, как «Вий» и «Вечера». Романтик вовсе не «заслоняется» от жизни – он углубляет и уширяет самый объем понятия «жизнь». Достоевский давно учил дураков, что его понимание жизни более реально, чем, скажем, Писемского, потому что он заходит в такие ее углы, спускается в такие ее глубины (душа с ее подвалами, в какие они не спускаются). Вл. Соловьев и Андрей Белый как человек, как возможный объект художественного изображения, что они – менее реальны, чем казак Ерогин? Они реальны не менее, но, чтобы познать и изобразить их реальность <…> нужно обладать более совершенным изобразительным аппаратом, чем тот, каким располагают Горькие; в их, горьковском изображении это будут не Соловьев и Белый, гностики XIX и ХХ столетий, а сумасшедшие, маньяки, патологические чудики, путаники, но в изображении, скажем, Новалиса, или Ибсена <…> или Достоевского это будут именно Соловьев и Белый, и будут реальны. <…> Ибо все зависит от ответа на вопрос, что считать реальным. <…> Вячеслав Иванов дал символизму формулу: a realibus ad realiora [от реального к реальнейшему, лат.] – с этой точки зрения Достоевский реальнее Л. Толстого, ибо отчетливее видит в изображении то, что в человеке относится больше уже к realiora, чем к realia. Удовлетворяться словом «реализм» как чем-то прочно и точно найденным и противопоставлять его «романтизму» как наукой не определенному, могут только люди, философски невежественные». Дурылин является автором книг «Вагнер и Россия» (1913), «Церковь Невидимого Града. Сказание о граде Китеже» (1913), «Судьба Лермонтова» (1914), «Репин и Гаршин» (1926), «Из семейной хроники Гоголя» (1928), «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова: пособие к изучению романа» (1940), «Щепкин» (1943), «Лермонтов» (1944), «Мария Николаевна Ермолова. 1853–1928. Очерк жизни и творчества» (1953), «Нестеров» (1965), «Собрание сочинений» в 3 томах (2014), «В родном углу» (2017) и др.

Борис Михайлович Эйхенбаум

(1886–1959)

Б.М. Эйхенбаум

Русский и советский ученый-литературовед и текстолог, один из лидеров «формальной школы» Борис Михайлович Эйхенбаум родился 4 (16) октября 1886 года в городе Красный Краснинского уезда Смоленской губернии в семье земского врача, крещеного еврея, Михаила (Моисея) Яковлевича Эйхенбаума (1853–1917) и его жены, Надежды Дормидонтовны Глотовой (1858–1914), дочери дочь подполковника Корпуса флотских штурманов (вышел в отставку генерал-майором), одной из первых в России женщин-врачей. Он окончил в 1905 году с золотой медалью Воронежскую гимназию и поступил в Петербургскую военно-медицинскую академию, а в 1906 году учился на биологическом отделении Вольной высшей школы П.Ф. Лесгафта. В 1907 году Эйхенбаум покинул академию и поступил в Музыкальную школу Е.П. Рапгофа и на историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1909 году он оставил профессиональные занятия музыкой и выбрал филологию. В том же году Эйхенбаум перешел со славяно-русского на романо-германское отделение, но в 1911 году вернулся на славяно-русское отделение. В 1912 году он окончил университет. В 1913 году Эйхенбаум сдал государственные экзамены и начал преподавать русскую литературу в гимназии Гуревича. В 1917 году ученый сдал магистерские экзамены и с осени 1917 года преподавал на Высших женских курсах Раева. После Октябрьской революции Эйхенбаум писал: «На митингах, вместо того чтобы быть судьей, я чувствовал себя подсудимым. Меня судили за то, что я не думаю о государстве, за то, что я близорук, что я – человек маленьких провинциальных масштабов… На меня нападала тоска. Петербург – не город, а государство. Здесь нельзя жить, а нужно иметь программу, убеждения, врагов, нелегальную литературу, нужно произносить речи, слушать резолюции по пунктам, голосовать и т. д. Нужно, одним словом, иметь другое зрение, другой мозг. А я хочу просто жить. Не хочу ни вздрагивать, ни показывать кулак и кричать: «Ужо, строитель чудотворный!» В 1918 году Эйхенбаум был зачислен приват-доцентом кафедры русского языка и словесности Петроградского университета и также параллельно работал во Втором педагогическом институте, Институте живого слова и Институте истории искусств. В апреле 1918 года он был приглашен в Литературно-издательский отдел Наркомпроса для подготовки сочинений русских классиков. В 1917 году Эйхенбаум сблизился с участниками кружка ОПОЯЗ (общество изучения поэтического языка или общество изучения теории поэтического языка), представлявшего собой зародыш «формальной школы», и в 1918 году вступил в него и участвовал в его исследованиях до середины 1920‐х годов, занимаясь, в частности, проблемой «литературного быта». Он вспоминал, что в опоязовцах «всколыхнуло и потянуло именно то, что я увидел тягу к новой культуре, к новому социальному строю». В 1924 году Эйхенбаум писал В.Б. Шкловскому: «История утомила меня, а отдыхать я не хочу и не умею. У меня тоска по поступкам, тоска по биографии». В дневнике 1925 года ученый отмечал: «Научная работа прежнего типа не привлекает – скучно и ненужно. О педагогической работе и говорить нечего – ее следовало бы бросить, оставив только кружок близких учеников. Во всей своей остроте и простоте стоит вопрос – что мне дальше делать в жизни? Куда направить свой темперамент, ум, силы? Как найти новое живое дело, которое увлекало бы и в котором я мог бы видеть для себя перспективу?» В августе 1936 года Президиум АН СССР присудил Эйхенбауму степень доктора филологических наук без защиты диссертации за выдающиеся работы в области русской литературы и текстологии. В 1942–1944 годах он был в эвакуации в Саратове. В 1949 году Эйхенбаум был подвергнут публичной проработке и уволен из университета и из ИРЛИ. В 1949 году ученый записал в дневнике: «Литературоведческого языка нет, п[отому] ч[то] научной мысли в этой области нет – она прекратила течение свое (как нет и литературы в прежнем смысле – романтизм,