Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Как при всем этом, да еще при летних отлучках издателя в Поречье, где его высокопоставленный друг граф Уваров пытался создать приют наук и искусств, некие подмосковные Афины, «Москвитянин» еще ухитрялся выходить, всегда оставалось загадкой. Один из давних сотрудников Погодина, старый поэт М. А. Дмитриев, так пытался объяснить этот феномен:
…«Москвитянин» издавался,
Как умеет, сам собой!
Он привык уж! Соберется,
В типографию бредет,
К переплетчику плетется,
После в лавку поползет!
Ждет, пождет его читатель,
Побранит, да и домой!
А почтеннейший издатель,
Впрочем, добрый мой приятель,
Как ни выдал, с рук долой![149]
Сколько уж раз пытался Погодин разделить с кем-нибудь свое обременительное и беспокойное дело – вовсе оставить его было ему жаль. Он хотел бы держать свое немытое-нечесаное детище при себе, но под опекой литературных гувернеров. И кому только не предлагалась эта роль!
В 1845 году Погодин было передал журнал И. В. Киреевскому – их доброго согласия хватило всего на три книжки. В 1846–1847 годах «Москвитянин» выходил под редакцией А. Е. Студитского – университетского корректора, человека самоуверенного и малообразованного, который одинаково плохо и беззаботно писал статьи о литературе, астрономии и агрономии. Это был верный способ погубить дело. Журнал стал выходить вместо двух раз в месяц – в три месяца раз. В 1848 году Погодин сделал отчаянную попытку обновить «Москвитянина» и вытянуть его из болота, в которое сам его затащил. Однако созданный им из университетской профессуры редакционный комитет (в него вошли С. Шевырев, И. Снегирев, И. Беляев и другие) оказался безжизненным. В 1849 году журнал был передан на редактирование человеку, известному всей Москве, добродушному и увлекающемуся Александру Фомичу Вельтману.
Погодин думал: наконец-то он вздохнет покойно и сможет больше времени уделить собственным историческим трудам. В конце концов, ему куда более были дороги лавры историка, репутация университетского профессора, чем сомнительная слава журналиста. В тайне души он мечтал, подобно своему незабвенному учителю Карамзину, написать многотомную российскую историю, которую с равным интересом могли бы прочесть грамотный крестьянин и светская дама. А между тем он все не успевал приняться как следует за этот главный труд своей жизни и ревниво следил, как молодые историки С. Соловьев и И. Беляев начинают обходить его. «Он все-таки подвинет меня, как Островский Гоголя», – записал однажды о Беляеве Погодин в своем дневнике[150].
Но с соредактором ему снова не повезло. О Вельтмане можно было сказать что угодно, только не то, что это был человек, пригодный к журнальному делу. Автор «Приключений, почерпнутых из моря житейского», известный московский «оригинал» и душа общества, гитарист и изобретатель-самоучка так же легко остывал, как и воспламенялся, больше обещал, чем мог исполнить, и был равно наклонен к бурной фантазии и сибаритству, так что посыльный из типографии, явившийся срочно за рукописью для набора, мог застать его возлежащим на восточной оттоманке с чубуком в руке, в то время как рукопись валялась на столике непрочитанной.
Проза при Вельтмане по-прежнему была небогата и набиралась из того, что поближе лежит: сам Вельтман, да его приятель Загоскин, да главы переводного романа – вот, на первый случай, и все. Критика совсем пала. Многоречивые и пустые, с изощренным «извитием словес» рецензии составляли пищу для зубоскалов. Миролюбивый Александр Фомич приглушил и дух полемики, царивший некогда в «Москвитянине». Шевырев вообще как-то притих, пообщипанный Белинским, приклеившим ему кличку «Педант», и не хотел жертвовать журнализму своей академической репутацией, так что Погодин обращался к своему приятелю с укоризной: «Ты на плече моем засыпаешь и ничего не делаешь».
Погодин встревожился, поняв, что с добродушнейшим Вельтманом он не вправе выпускать из рук корректур – иначе журнал попросту перестанет выходить. Подписка то и дело катастрофически падала, суля издателю одни убытки. В Москве было в ту пору около 350 тысяч жителей, а число подписчиков редко достигало семисот человек. Давно уже мало кто истребовал билеты на подписку по доброй воле. Погодин распространял их сам, вменял это в обязанность своим сотрудникам, навязывал через знакомых в провинции свой журнал всем исправникам, городничим и городским головам.
Но среди людей, предпочитавших чтению кулебяку и преферанс, он не много навербовал себе читателей.
Путь к успеху – это отчетливо понимал Погодин – лежал через публикацию таких сочинений, как внезапно явившийся «Банкрот». Но для этого и журналом должен был руководить настоящий литератор. У Погодина хватило ума и вкуса осознать это. Недаром он, хоть и безуспешно, пытался переманить в свой журнал из «Современника» в 1850 году Григоровича, в 1851-м – Тургенева, в 1852-м – П. Анненкова. Когда ссора с Вельтманом стала неизбежной, Погодин оглядел окружавшую его молодежь и остановил свой выбор на Островском и Мее. Автору «Банкрота» не хватало, правда, литературного опыта, но все же Погодин решил попробовать, поскольку с Вельтманом ничего не выходило.
Погодинский домашний хронограф дает точную картину того, в каких условиях и обстоятельствах принял Островский на себя редактирование «Москвитянина».
Из дневника Погодина:
«15 ноября 1849 г. Нумер вышел поздно, и я сердился. Разбирался.
17 ноября. Дома еще досада от Вельтмана, который говорит, что выезжают на нем, между тем как он ленится.
5 февраля 1850 г. Получил письмо от Вельтмана: лучше разойтиться вместо споров.
7 февраля. Вечер у Вельтмана – несет свое, и сердиться на него нельзя.
9 февраля. Ультиматум Вельтману, все еще это заноза мне».
С февраля 1850 года в дневнике Погодина начинает мелькать имя Островского как возможного соредактора, а после того как Вельтман на укоризны в постыдном нерадении ответил в запальчивости, что он «и хотел ничего не делать» по журналу, Погодин окончательно осознал неизбежность его замены.
«15 февраля. Думал об участии в “Москвитянине” Островского, Берга, Мея.
19 февраля. Островский и Мей о журнале. Хорошо пошло, но Вельтмана все-таки мне жаль.
21 февраля. Мей привез условия. Принял. Кажется, хорошо пойдет.
1 марта. Островский не был, все не решится.
3 марта. Островский соглашается и нет, покамест на пробу»[151].
Легко понять причину колебаний Островского. Соблазн самому вести журнал был велик, но и взвалить такой груз на плечи было не легко решиться. К тому же прижимистый характер издателя, не ронявшего
