Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Константин Аксаков, в коричневом сюртуке, все время что-то доказывал своим зычным голосом. Максимович мягко улыбался. Больше всех был оживлен за столом низенький, горбатый, с горящими, как уголь, глазами и жидкой бородкой Хомяков. Он развеселил всех, рассказав о скандале с объявлением, появившимся в «Московских ведомостях».
Это в самом деле была презабавная история. В номере 55-м этой газеты за 1850 год было напечатано за подписью «Корнет Я. Атуев» объявление о натаскивании собак, в котором, между прочим, говорилось: «…в Мензелинском уезде в настоящее время показано прибыли волков с белыми лапами, похищавших имущественное достояние государственных крестьян, которые, хотя и сами воют также волком, но не могут еще в точности определить число кочующих стай…»
Обер-полицмейстер, ведавший неофициальной частью «Московских ведомостей», не заподозрил подвоха и передал объявление в печать. Между тем под волками с белыми лапами следовало разуметь, как с запозданием догадались, чиновников министерства государственных крестьян. Разгневанные власти посадили редактора, а заодно и корректора на трое суток под домашний арест, во избежание более грозного взыскания со стороны петербургского начальства[145].
На именинах Гоголя, таким образом, говорили о цензуре, положении печати, попечительной строгости начальства, и нельзя сказать, чтобы этот разговор был безынтересен для молодого автора запрещенной пьесы.
Всего авторитета Гоголя с трудом хватало ему, чтобы объяснить, как это возможно: соединить в художественном произведении две столь противные друг другу вещи, как «талант» и «благонамеренность». При всем желании автора они почему-то существовали лишь порознь и не желали смешиваться, как вода и масло.
Странный журнал
О, как сладко пахнет типографской краской и клеем только что принесенный посыльным от Готье и еще не разрезанный нумер «Москвитянина»!
Что такое журнал, свой журнал, для писателя? Это и тяжкая обуза чужих рукописей, и утомительные корректуры, и вечная боязнь не поспеть к сроку… Но это же и возможность говорить с читателем без посредников, надежда отдать ему на суд сочинения, которые, быть может, составят славу отечества, сладость открытия новых имен, их поддержка и защита от недружественной критики, складывающийся круг писателей-единомышленников, словом, журнал – и ученая кафедра, и дозорная башня, и родной литературный дом, пути от которого ведут во все стороны света.
Золотым сном юности помнились всю жизнь Аполлону Григорьеву зелененькие книжки «Москвитянина». С этим журналом крепко связана и начальная литературная судьба Островского.
Пока автор «Банкрота» хаживал в особняк на Девичьем поле в заботах о своей комедии, Погодин прислушивался к его неторопливым речам и взвешенным суждениям, обычно чуждым крайностей и дышавшим спокойной надежностью. Этот молодой человек положительно нравился ему, и он стал многозначительно на него поглядывать.
Михайло Петрович давно присматривался, с кем бы разделить свои труды по журналу. «Москвитянин», издававшийся к той поре уже почти десять лет (после долгих хлопот журнал был разрешен Погодину в 1841 году), был родным, но надоевшим ему детищем[146]. Михайло Петрович начал им тяготиться едва ли не на втором году его жизни. Долгожданное чадо приносило ему больше насмешек и укоризн, чем доброй славы, и отцовского чувства Погодина хватало лишь на то, чтобы вести издание хоть как-нибудь, спустя рукава.
Поначалу внимание публики занимали все же пышноречивые статьи первого соредактора Погодина – Шевырева: «Взгляд русского на образование Европы» и им подобные, содержавшие проповедь против гниющего Запада; возбуждала интерес острая, хоть и малоуспешная, полемика с Белинским и Галаховым. Но дальше пошла уже одна сухомятка: духовное красноречие Филарета, материалы по истории славянства, путевые записки редактора «Год в чужих краях», переполненные замечаниями о дороговизне иноземных гостиниц и иных дорожных расходах.
Погодин «разговаривает с публикою в халате», – шутил издатель «Современника» Плетнев. А Грановский открыто возмущался: «Погодин и Шевырев вовсе не понимают, что такое современность журнала. Первый думает, что он (то есть журнал) должен быть сборником всякой старинной дряни, называемой историческими материалами; второй будет наполнять “Москвитянин” по-прежнему своими водянистыми приписками и жалобами на разврат литературный»[147].
Художественный раздел «Москвитянина» не выручал дела. Случайной находкой были незаконченная повесть Гоголя «Рим» и переводы Жуковского, да и те, в сущности, Погодин напечатал пиратски, выхватив из рук авторов. Зато пышным цветом цвели в журнале сочинения литературных дам – Шишкиной, Зражевской, Цветковой («Все наши знаменитости, известности, прелести, красоты, любезности!» – представлял их издатель) и всеми забытых литераторов прошлой эпохи, таких как Шаликов или Иванчин-Писарев. Рискуя вконец испортить приятельские отношения с Погодиным, Гоголь писал Языкову под впечатлением прочитанных им в Италии книжек журнала: «“Москвитянин”, издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон. Высунули носы какие-то допотопные старики, поворотились и скрылись!»[148]
Погодин сам дивился, как набирается у него очередная книжка – из воздуха, из ничего. С той самой поры, как он затеял «Москвитянина», не было ему и минуты покоя: он испытывал вечный страх, что дальше нечего будет печатать. Но, как в пословице молвится, голенький «ох!», а за голеньким – бог: вдруг набегал какой-то автор, будто с неба сваливалась к крайнему сроку драма в стихах, или роман, или, на худой конец, повестушка «Черная маска», написанная одной из светских приятельниц издателя, да ко всему этому несколько стишков усердием ближайших сотрудников, да листа три собственного исторического исследования о древних храмах или славянской номенологии, да какая-нибудь библиографийка с отзывами на дареные издателю книги – глядишь, и номер готов, с каким можно в люди показаться. А завтра… завтра снова голова болит, думай о следующей книжке.
Понятно, все это не могло поддержать репутацию журнала. Мало того, что в нем нечего было читать. Он к тому же и издавался с какой-то вопиющей небрежностью: скверная тяжелая бумага, отвратительные шрифты, свинцового цвета обложка – «будто от чая», злословили московские остряки. (Казалась ли она Ап. Григорьеву зеленой или впрямь позеленела потом?)
Со дня рождения «Москвитянина» преследовали опечатки. Стоит ли этому удивляться? Издатель был беспечен по части корректуры, а «машинисты» и наборщики журнала пили так сильно, что нередко их приходилось выручать из «части». Времена были еще крепостные, и провинившиеся получали по патриархальной простоте розги и палки. Был случай, когда опоздавший «тередорщик» был отослан фактором типографии к смотрителю, а тот, не разбираясь долго, велел всыпать ему пятьсот розог, после чего несчастный едва мог встать.
Но такая система корректуры, как известно, помогает мало. В журнале почти не встречалось страницы без опечаток –
