Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Он даже ревновал к своему Отечеству и чуть ли не со слезами на глазах выговаривал Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!»

Однако любопытство влекло Есенина в чужие края. И опять путешествие в персональном вагоне железнодорожного босса. На этот раз в Туркестан. В Ташкенте на квартире у друзей прочитал только что написанного «Пугачёва». После прочтения неожиданно раздались аплодисменты, причём – под окнами, где, оказывается, собралась толпа, привлечённая громким выразительным голосом поэта. Сергей сконфузился и поспешил уйти.

И был он ещё очень далёк от подлинного эпатажа. И самые дерзкие выходки его в эту пору далее рисковых словечек, вкрапленных в стихотворение, не шли. А имидж поэта-хулигана оказался всего лишь не слишком удачно придуманной маской, которая, кстати сказать, была среди пишущей братии едва ли ни самой ходовой.

Дело в том, что в эту пору очень многие почувствовали вкус к общественным безобразиям. Более того, хулиганство оказалось религией и моралью новой власти – власти Советов, которая и сама была хулиганом, но с большой буквы: отнимала поместья, заводы, жгла усадьбы, громила магазины.

И большинство тогдашних направлений в искусстве были хулиганскими, а в первую очередь: имажинизм и футуризм. Скандалы, драки, пьяные оргии, всевозможные издевательства и глумления – вот чего ждала от своих выразителей простонародная публика, для которой всё это было не только привычной повседневностью, но и единственно понятной формой бытия.

Ну, а предложи тёмному забитому народу, скажем, символизм с его духовной углублённостью и мистическими тонкостями, разве не представился бы он простолюдинам китайской грамотой? Не всем, конечно же, а тем единицам, кто грамоту разумел да ещё рискнул бы заглянуть в заумные книжки выспренних сочинителей.

Вот и Блок в своих «Двенадцати», чтобы быть услышанным, заговорил на языке площадей и подворотен. А, заговорив, тут же изумился своему новому голосу и умолк. Не то воспитание. И настолько чуждым показалось Александру Александровичу звучание этого, всё-таки «не его» голоса, что читать со сцены свою последнюю поэму даже не пытался. Жене поручал.

Ну, а поэты попроще чувствовали себя в этом всеобщем хулиганстве преотлично – родная стихия! И, хулиганя, ожидали для себя, прежде всего, славы. И при этом, пожалуй, ничего своего не изобретали, а лишь продолжали «линию партии». А «линия» эта была на редкость проста: будь нахальнее – захвати, присвой!

Власть переименовывала улицы со старорежимных названий на имена героев, т. е. на свои собственные? И поэты-имажинисты, выбрав ночку потемнее, прошлись по городу с заранее заготовленными эмалевыми табличками. Срывали дощечки с прежними названиями и вешали свои, по принципу – кто, где живёт: вместо Никитской – «Улица Шершеневича», вместо Тверской – «Улица Есенина», вместо Петровки – «Улица Мариенгофа», вместо Большой Дмитровки – «Улица Кусикова»…

Власть увешивала плакатами и расписывала своими лозунгами улицы? И поэты-имажинисты, выбрав ночку потемнее, с факелами да лестницами пришли к Страстному монастырю и чёрным по белому исписали его стены своими не слишком приличными стихами. И каждая буква была чуть ни в аршин.

Власть провозгласила отделение церкви от государства? И поэты-имажинисты поспешили объявить проведение демонстрации, чтобы тоже отделить от государства и самих себя, и свой имажинизм, и всё искусство. Тут-то власть впервые и возмутилась поведением имажинистов. На искусство у неё были свои виды.

Ну, а половой разврат и сквернословие разве шли ни сверху, ни от малообразованных, склонных к психопатии коммунистических вождей? Более того, всё культурное, моральное, благородное воспринималось в эту пору, как измена революционным идеалам и приверженность старому режиму.

Как видим, имажинисты, даже хулиганя, держали нос по ветру, даже в хулиганстве подражая советским чиновникам. А вот агрессии, каковою славились футуристы, рвущиеся в будущее, за ними не замечалось. Для имажинистов было достаточно утвердиться в настоящем. Они были весьма ловки и дипломатичны: обхаживали заметных партийцев, водили дружбу с редакторами крупных издательств и типографскими работниками, да и сами открыли два собственных издательства: «Чихи-пихи» и «Сандро», в которых заправлял самый оборотистый из них – Кусиков.

Футуристы в этом смысле были явно независимее. И не они подражали власти, а их изобретения подчас оказывались неожиданной подсказкой для диктаторского произвола. Так «чистки поэтов» – вполне невинная забава, которую в 1922 году устраивал в Большом зале Политехнического музея Маяковский, едва ли не припомнятся в следующем десятилетии, когда на земле советской под именем «чистки» грянет пора самой кровавой политической расправы уже над всей страной. И главным чистильщиком окажется Иосиф Виссарионович Сталин, а на смену идеологии хулиганства придёт красный бандитизм. Тогда мелкие антиобщественные безобразия окажутся под запретом, зато в качестве крупных страну придавит сапог государственного партийного террора…

Пока же всё выглядело достаточно безобидно. Хулиганская власть смотрела на хулиганство своих подданных чуть ли не благосклонно, как взрослые смотрят на игры детей. И даже весело, даже с некоторым умилением. Дескать, вот оно наше продолжение – такое же нечесаное и неумытое.

Самозваные таблички на Никитской, Тверской, Петровке и Большой Дмитровке были сняты милицией. Поэтов пожурили, дескать, не про вашу честь. Искусство отделять от государства тоже не стали. Ну а стены Страстного монастыря пришлось отмывать монашкам, которые с тряпками и вёдрами воды не один день ползали по высоченным лестницам под свист и улюлюканье толпящихся внизу насмешников и ротозеев.

Поэтов-хулиганов оказалось даже слишком много. Другое дело, что большинство из них по причине бездарности так и не сумели донести до хрестоматии своих расхожих, избитых масок. Есенин же и вовсе отбросил бы этот пошловатый реквизит, если бы на его беду в России ни появилась всемирно прославленная американская танцовщица Айседора Дункан.

А приехала она по приглашению Советского правительства, чтобы организовать здесь Школу пластического танца. Под эту самую Школу-студию ей отвели особняк на Пречистенке, некогда принадлежавший балерине Балашовой. Бельэтаж предназначался для занятий, а во втором этаже Дункан поселилась и стала жить. Этой женщине было суждено сыграть в жизни Есенина «гибельную», по выражению Мариенгофа, роль.

Познакомились поэт и танцовщица на вечеринке у художника Георгия Якулова. По-английски, как и по-французски Сергей не знал ни единого слова. Языки, которыми владела Айседора, были для него темны. А приезжая знаменитость знала по-русски только одно единственное – «ангел». Это слово она и произнесла, едва увидев поэта, его красивое, осенённое волнами золотых кудрей лицо: «Ангел!»