Борис Костюковский - Жизнь как она есть

Сделала два шага, очень неуклюжих, вразвалку, шатаясь, к столу и схватилась за него руками. Потом повернулась, не отнимая рук, спиной к палате, лицом к двери. Ничего вроде. Немного необычное состояние: голова чуть кружится, а сама себе показалась большой, почти вровень с Елизаветой Петровной, Верой Михайловной и выше Тоси.

Дверь Аду просто манила к себе, и тогда она не выдержала: подозвала сестру и няню, взяла их под руки и очень просто дошла. Раз так — пойдет в коридор.

Втроем дошли до порожка. Долго она не могла переступить через него, не представляла, как это она согнет ноги в коленях. Что же это такое: так вот и будет просить всегда, чтобы через пороги переводили? И все же заставила себя согнуть ногу, поднять вверх и переступить через это препятствие. Но выпрямить ногу снова не сумела. Словно никогда и не знала, как это делается. Тут же села на стул. Сердце колотится от напряжения, пот выступил на лбу, катится по спине. Она разом устала и ослабла. Неужели это все? Надо бы еще, хотя бы немного…

Из каждой палаты выглядывали раненые. И все ей желали удачи, подбадривали, звали в гости.

Ей чертовски везло всю жизнь на человеческое тепло и участие, а что больше поднимает дух?

Она снова встала, сделала несколько шагов по коридору, повернулась на сто восемьдесят градусов с помощью своих «поводырей» и снова одолела порог. Она почувствовала, что бинт основательно мешает ей: и зудит, и трет, и жмет.

Сняла протезы, немного отдохнула. Никакие уговоры не могли заставить ее сейчас лечь в постель. Тянуло ходить — и немедленно.

— Ну, Адочка, отдохни, — уговаривала ее Елизавета Петровна, — нельзя же так сразу. То не хотела, а теперь можешь переусердствовать и навредить себе.

Трудные первые шаги были сделаны. И Ада поняла, что пойдет. Будет упорно тренироваться, но во что бы то ни стало крепко станет на ноги.

И появилась неотвязная, обжигающая мысль: вернуться в бригаду! Она еще докажет, что сможет воевать!

Сначала она еще ходила с кем-нибудь под руку: с няней, и сестрой, с ранеными — «поводырей» было хоть отбавляй! На третий день отказалась от них и стала ходить сама.

Не обошлось и без курьезов: хочется идти прямо, а ее заносит то влево, то вправо. От одной стенки оттолкнется, через несколько шагов уже держится за другую.

Она понимала: надо учиться управлять не только ногами, но и всем корпусом. Ходила очень много, врачи даже стали ее ругать и назначали определенное количество часов для тренировок. Но не тут-то было! Даже во время мертвого часа она не снимала протезы и перестала ложиться в постель — ходила и ходила. Утомляться стала меньше, а потом, через месяц, и совсем не уставала. Стала свободно брать «барьеры» в виде порогов, лестниц, не говоря уже о палатах своего отделения.

Теперь Ада стала «напропалую» ходить по гостям, а через месяц-другой облазила все госпитальные уголки и закоулки, но больше всего полюбила библиотеку. Столько книг! Как хотелось узнать все, что в них написано! Запоем читала везде и всюду.

Позже она стала ходить к тяжелым раненым: слепым читала книги, писала за них письма, кормила, «неходячим» приносила книги.

Однажды прибыла партия новых раненых, среди них было много тяжелых. Из-за отсутствия мест их разместили в коридорах, и Ада за ними сразу стала ухаживать. Несколько дней они принимали ее за медсестру, некоторые, особо нетерпеливые, покрикивали (ей это даже нравилось!).

Что она сама находится на излечении, трудно было догадаться: вид у нее был вполне «официальный», хромоты сразу не замечали, одета была в юбочку и белую кофточку, а поверх них — медицинский халат, который Ада сама себе смастерила в пошивочной госпиталя. Вышить свои инициалы на кармашке и совсем не составило труда.

Когда она убедилась, что может ходить подолгу, сразу же написала письмо в Главштаб партизанского движения в Москву с просьбой снова отправить ее в партизанскую бригаду, утверждая что вполне здорова и в состоянии еще принести пользу Родине.

Однажды начальник госпиталя сообщил, что Главштаб запрашивает ее диагноз… Как она просила не писать правду!.. Но, очевидно, просьба не помогла, так как вскоре Ада получила письмо от начальника штаба партизанского движения Белоруссии Петра Захаровича Калинина. «Вы сделали все, что могли, для Родины, — писал он, — и Родина и партия Вас не забудут. Как сообщили нам из госпиталя, по состоянию здоровья Вы не можете сражаться в рядах партизан. За Вас бьются, и бьются неплохо, Ваши товарищи и друзья по бригаде».

В отдельном письме к начальнику госпиталя П. 3. Калинин обращался с просьбой по возможности не комиссовать ее и оставить в госпитале до освобождения Белоруссии.

…Я окончила бухгалтерские курсы, ускоренным темпом прошла программу за девятый и десятый классы средней школы. Занимаясь самостоятельно, осилила все гуманитарные предметы, а вот математика и физика без Миши «не пошли».

Жила я теперь в госпитале «просто так», и это меня мучило, хотя я была занята здесь полезным делом.

Скоро я знала в городе все кинотеатры и театры, бегала за билетами для своей девчоночьей палаты, а потом всех вела на новый фильм.

Ходить по городу в халатах было, конечно, неудобно (хотя случалось и такое), мы обратились к начальнику госпиталя, и он разрешил держать в палате форменные платья.

Каким-то образом я обнаружила, что из столовой нашего госпиталя есть дверь, ведущая прямо в фойе ТЮЗа, размещавшегося в соседнем здании. Купила билеты на всех девчат, договорилась с администратором, что мы придем через эту дверь раньше, чем начнут впускать зрителей. Пошумели в госпитале, но дверь нам открыли.

Так мы приобщались к искусству. Для меня это было открытием: актеров на сцене театра, а не в кино, я видела впервые. Правда, привелось мне в ту пору увидеть актеров и ближе. В Иркутск был эвакуирован Киевский театр оперы и балета. К нам в палату приходили актеры, приглашали нас на спектакли своего театра, мы увидели и услышали и балет, и оперные спектакли. Литвиненко-Вольгемут пела «Наймичку». Паторжинский бесподобно исполнял роль Карася в «Запорожце за Дунаем». Мне был очень близок и понятен колорит этих национальных опер, но меня трогали и «Тоска», и «Кармен», и необыкновенно волновал балет.

Из госпиталя меня упорно не выписывали.

Уже и Минск освобожден, уже и Брест наш, а начальник госпиталя мне говорил:

— Не спеши, напиши письма, получи ответы, не ехать же тебе в никуда.

Я писала, но ответы не приходили. Тогда я взбунтовалась и заявила:

— Не выпишете, не комиссуете — убегу!

Что же, комиссовали с заключением: «Не годна к воинской службе, признана инвалидом 1-й группы».