Последние дни Распутина - Феликс Феликсович Юсупов
Прощаясь со мной, он был любезен, пожелал нам полного успеха и, между прочим, подарил мне резиновую палку.
– Возьмите ее на всякий случай, – сказал он, улыбаясь.
X
Тем временем мои занятия в Пажеском корпусе шли своим чередом. Полковник Фогель, который готовил меня к репетициям, по-прежнему приходил ко мне и часами объяснял мне военные науки.
Изредка бывал я у Распутина, подчиняясь необходимости поддерживать с ним отношения. Как ни был гадок мне этот человек, но еще более гадко было сидеть у него, разговаривать с ним. Эти посещения были для меня настоящей пыткой.
Однажды я зашел к нему за несколько дней до возвращения в Петербург великого князя Дмитрия Павловича и Пуришкевича.
Распутин был в самом радостном настроении.
– Что это вы так веселы? – спросил я его.
– Да уж больно хорошее дельце-то сделал. Теперича недолго ждать: скоро и на нашей улице будет праздник.
– А в чем дело? – заинтересовался я.
– В чем дело, в чем дело? – старался передразнить меня Распутин. – Вот ты боишься меня, – продолжал он, – и перестал ко мне ходить, а много кой-чего интересного есть у меня тебе порассказать… А вот и не скажу, потому боишься меня, опасаешься всего, а коли бы ты не боялся, – рассказал бы.
Я объяснил ему, что готовился все время к репетициям в корпусе, очень был занят и никак не мог вырваться, потому только и не приходил к нему.
Но на все мои доводы Распутин твердил свое:
– Знаю, знаю, боишься меня, да и родные тебе не дозволяют. Мамаша твоя небось заодно с Лизаветой[13]… Обе только и думают, как бы меня отсюда спровадить. Да нет, не удастся им, не послушают их. Уж так-то меня любят в Царском, так любят. И чем больше напротив меня говорят, тем больше и любят… Вот как!
– Григорий Ефимович, – сказал я, – ведь вы в Царском себя иначе ведете: вы там только о Боге и разговариваете, оттого вам и верят.
– Что ж, милый, мне о Боге с ними не говорить? Они все люди благочестивые, любят такую беседу… Все они понимают, все прощают и меня ценят… А насчет того, что им худое про меня наговаривают, – это все ни к чему; все одно они худому не поверят, что ни говори… Я им и сам сказывал: будут, говорю, на меня клеветать, а вы вспомните, как Христа гнали, – Он тоже за правду страдал. Ну вот они всех и выслушивают, а делают по-своему, как им совесть велит.
С «ним»[14] вот бывает подчас трудно; как от дому далеко уедет, так и начнет слушать худых людей. Вот и теперича сколько с ним намучились. Я ему объясняю: довольно, мол, кровопролития, все братья, что немец, что француз… А война эта самая – наказание Божье за наши грехи… Так ведь куды! Уперся. Знай свое твердит: «Позорно мир подписывать».
А какой такой позор, коли своих братьев спасаешь? Опять, говорю, миллионы народу побьют.
Вот «сама» – мудрая, хорошая правительница. А он что? Что понимает? Не для этого сделан, Божий он человек – вот что.
Боюсь одного, – продолжал Распутин, – как бы Николай Николаевич не помешал, коли узнает. Ему-то все только воевать, зря людей губить. Да теперича далече он, руки-то коротки – не достанет. Подальше его и угнали затем, чтобы не мешал да не путался.
– А по-моему, большую ошибку сделали, – сказал я, – что великого князя сместили. Ведь его вся Россия боготворила, самый популярный человек.
– За это самое и сменили. Возгордился больно да высоко метил. Царица-то сразу поняла, откудова опасность идет.
– Неправда, Григорий Ефимович, великий князь Николай Николаевич совсем не такой человек: никуда он не метил, а исполнял свой долг перед Родиной и царем. И с тех пор, как он ушел, ропот в стране увеличился. Нельзя было в такой серьезный момент отнимать у армии ее любимого вождя.
– Ну, уж ты, милый, не мудри: коли было сделано, так, значит, и надо, – правильно.
Распутин встал и начал ходить взад и вперед по комнате. Он был задумчив и что-то шепотом говорил про себя. Но вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и резким движением схватил меня за руку. В его глазах засветилось странное выражение.
– Поедем со мной к цыганам. Поедешь – все тебе расскажу до капельки…
Я согласился, но в эту самую минуту зазвонил телефон. Оказалось, что Распутина вызывали в Царское. Я воспользовался тем, что наша поездка расстроилась, и предложил ему приехать ко мне в один из ближайших дней, чтобы вместе провести вечер.
Распутину давно хотелось познакомиться с моей женой, и, думая, что она в Петербурге, а родители мои в Крыму, он сказал, что с удовольствием приедет.
Жены моей в Петербурге еще не было, – она находилась в Крыму с моими родителями, но мне казалось, что Распутин охотнее согласится ко мне приехать, если он этого знать не будет.
На этом мы с ним расстались.
Через несколько дней вернулись с фронта великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич.
У нас было несколько совещаний, и на одном из них было решено пригласить Распутина в дом моих родителей на Мойке 16 декабря[15].
Я позвонил ему по телефону и спросил, согласен ли он приехать ко мне в этот вечер. Он ответил утвердительно, но с тем условием, чтобы я сам за ним заехал и таким же порядком отвез обратно. При этом он просил меня пройти к нему в квартиру по черной лестнице, обещая предупредить дворника о том, что один из его знакомых заедет за ним в двенадцать часов ночи. Таким образом Распутин рассчитывал уехать из дому незамеченным.
Мне было странно и жутко думать о том, как легко он на все согласился, как будто сам помогал нам в нашей трудной задаче.
Назначенный день приближался.
Ввиду того, что у меня было очень мало свободного времени, я просил великого князя Дмитрия Павловича выбрать место на Неве, куда можно будет сбросить труп Распутина после его уничтожения.
Вечером, в день нашего последнего совещания, ко мне приехал великий князь, очень уставший после нескольких часов, проведенных в поисках подходящего места на реке.
Мы долго с ним сидели и разговаривали в этот вечер. Он рассказывал мне о своем последнем пребывании в Ставке. Государь произвел на него удручающее впечатление. По словам
