Елена Капица - Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Я сказала, что наши могут сердиться. Но они обещали тогда свою помощь. Они вообще обещали помощь в разрешении конфликта и сказали, что всегда и все сделают от них зависящее. <…>

Я с удовольствием провела с ними сутки, они оба были исключительно милы и внимательны. И на прощание они мне подарили свою автобиографию! Они хорошие, интеллигентные люди, преданные своему делу и своим идеям, но не узкие партийцы, а с живым умом и интересом ко всему их окружающему и к этому приспособляющиеся. Они оба страшно хвастаются, что они так стары и все еще живы, только что закончили большой труд насчет Союза, немного склонны попрекать всех, что у них больше, чем у кого-либо другого, опыта и они, мол, умные. Напоминают это чересчур часто, но, конечно, они люди незаурядные, и почему не похвастаться этим?

Старик мне говорит: „Мне кажется, что вы бы могли убедить во многом вашего мужа, и это надо сделать“. Я ответила, что никогда ни в чем не буду Тебя убеждать, потому что вполне Тебя понимаю и знаю, что я единственный человек, на которого Ты можешь рассчитывать и который всегда во всем Тебя будет поддерживать. Тогда она вступилась и сказала: „Да, вы правы, так и надо“. И, обратясь к нему, сказала: „Ведь ты бы не хотел, чтобы я была против тебя. Ведь мы всегда были вместе, и это правильно“.

Мне уже не первый раз говорят, что я могла бы оказывать на Тебя влияние, но никогда еще никто так прямо не становился на мою точку зрения — как Твоего единственного друга, которому Ты, и Ты один, дороже всего, и что сознание того, что Ты на меня можешь положиться, и Тебе, и мне дает очень много…»

«№ 96

3 июля 1935 г., Москва

…Насчет твоего приезда. Я согласен с тобой, что тебе надо приехать, но после того, как здесь побывают W[ebster] и физиологи. Я уверен, что эту зиму мы проведем вместе. Конечно, мы будем вместе. <…> Как я ни ругаюсь с нашими идиотами, но мне кажется, <…> что мы друг друга понимаем (и, как ни странно, даже любим?!). И они уверены во мне: что в крайнем случае я проявлю всегда себя как друг Союза. И хотя они бурчат разную гадость, но совсем немыслимо, чтобы они не ценили ту поддержку, которую я им оказывал всегда. В то же время, как они меня ни пугай, все же у меня есть чувство, [что] очень плохо со мной не поступят[85]. А пожить с тобой на севере и порыть землю, это совсем не так плохо — похудеем и окрепнем. Но я сейчас достаточно поправился, гребу свободно 1½ [часа], сердце ни-ни, и опять нервы в порядке, и я готов в бой за нашу науку и за прочее. Чего мне еще ждать, я думаю на днях написать письмо Мо[лотову], а потом формальную просьбу об отставке в Президиум Ак[адемии] наук. Перееду в Ленинград, ликвидирую Москву и если не уеду еще дальше на север, то займусь тихо и мирно физиологией. Наши поругаются, поругаются, а потом все забывается.

Мне так приятно, что ты меня любишь и ты такой большой мой друг. Это придает мне силу жизни и счастья. Ведь счастливым можно научиться быть в любых обстоятельствах. Но несчастный только тот, кто вступает в сделку со своей совестью. Пока наши идиоты меня не убедят в том, что я действительно могу продолжать свою работу научную здесь даже приблизительно так, как в Кембридже, я за нее взяться не смогу…»

«№ 99

12 июля 1935 г., Москва

…Ты меня очень беспокоишь, больше всего на свете. Ведь вот я, конечно, несчастный, но я привык быть несчастным, и вся моя прежняя жизнь была несчастной. Конечно, до того, как мы с тобой начали жить вместе. Но очень возможно, что тебе еще придется покоротать [жизнь] в одиночестве, пока к моему занятию физиологией не привыкнут и пока я не сумею создать себе имя в этой области, если вообще сумею. Но, конечно, надо надеяться на лучшее. И вот [важно], чтобы ты не теряла бодрости духа и своего веселья и была хорошей матерью ребятам, это самое для меня главное.

Ты видишь, как здорово я справился со своими нервами, так и ты держи себя в руках. Это большая школа жизни, и она тебе, кроме хорошего, ничего не даст.

Но пойми, милая моя, вся моя сила в тебе. Если ты будешь весела и бодра, я здесь создам себе положение как физиолог. Никто не даст мне на вид 41 год, а в душе я себя другой раз чувствую таким же озорным, каким я был, когда мне было 15 лет и я дразнил француза в реальном училище и меня записывали в журнал…»

Телеграмма

27 июля 1935 г., Москва

Чувствую себя хорошо тчк Скоро ты получишь возможность посетить меня тчк Отложи отъезд матери тчк Целую = Петр

«№ 160

28 июля 1935 г., Кембридж

…Вчера получила Твою телеграмму и очень ей обрадовалась. До того, что позвонила Кр[окодилу] и сказала ему. А он, знаешь, что первое спросил? „А вы уверены, что это он послал?“ Даже озадачил меня. Но я ответила, что как будто да.

Он теперь стал очень недоверчивый, это его испортили наши с их всякими подозрениями и пр. Между прочим, они на меня отчего-то очень сердятся, вот чудаки. Но это все пустяки, а самое главное, что мы, правда, может быть, скоро увидимся. А потом мне приятно, что отсюда народ Тебя повидает, именно Adr[ian] и другие. <…> Мне очень интересно знать, приехал Дир[ак] или нет и гуляете [вы] с ним вместе под Москвой или в Москве и Ты, что называется, brush up your English…[86](см. „Дирак — ты настоящий и очень драгоценный друг…“.)»

Во время переговоров с советником полпредства СССР Г. А. Астаховым Резерфорд и Ф. Э. Смит в первую очередь поставили вопрос о беспрепятственной и желательно уединенной встрече Капицы с кембриджским физиологом Э. Эдрианом, который примет участие в Международном конгрессе физиологов в Ленинграде и Москве. Резерфорду необходима была абсолютно достоверная информации о положении Капицы и его пожеланиях.

13 июля Резерфорд напоминает Майскому о своем разговоре с Астаховым и о том, что до начала конгресса физиологов остается совсем немного времени.

27 июля Майский, будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся, отвечает Резерфорду: «Любой участник этого конгресса сможет, если пожелает, встретиться и побеседовать с профессором Капицей или с любым другим советским гражданином, и для этого, разумеется, не требуется никакая предварительная договоренность со мной».

Резерфорд тут же отправляет Анне Алексеевне записку:

«Только что получил письмо от Майского. Прочтите и верните и сообщите Эдриану. Удивительно, что понадобилось 5 недель, чтобы получить этот ответ. Р.»

Анна Алексеевна, исполняя поручение Резерфорда, 30 июля отправляет Эдриану копию письма Майского. И пишет ему:

«Дорогой Эдриан, прилагаю к сему письмо, полученное Резерфордом от Майского. <…> Из него следует, что в настоящий момент К[апица] и наше правительство пришли к своего рода взаимопониманию, и свою роль в этом сыграл, вероятно, Конгресс физиологов. Мне остается только надеяться, что это взаимопонимание расширится и станет постоянным. Сейчас у Вас будет полная свобода встречаться с Капицей и беседовать с ним столько, сколько Вы захотите, причем я советую вести эти беседы во время прогулок на свежем воздухе, а не в помещении. Впрочем, Вы сами все поймете, а я очень рада, что в качестве охранной грамоты у Вас будет с собой письмо Майского, оригинал которого Резерфорд перешлет Вам. Адрес Капицы в Москве — гостиница „Метрополь“, номер 485, Москва. Если Вы будете писать ему в России, я советую делать это с помощью телеграфа, это гораздо надежнее писем, которые иногда идут очень долго. Наша почта работает не так хорошо, как ваша. Ну ладно, надеюсь, что Ваша поездка будет интересной, потому что это замечательная страна, и мои беды не мешают мне восхищаться ею. Недоразумения возможны везде, и стать жертвой одного из них — не самое приятное. Не забывайте, пожалуйста, что от Вас и от других участников Конгресса во многом зависит судьба Капицы.