Елена Капица - Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

В середине июня Резерфорд, осознав, по-видимому, после газетной шумихи, которая не произвела никакого впечатления на правительство СССР, что добиться возвращения Капицы в Кембридж не удастся, решает возобновить переговоры с советским полпредством о продаже СССР научного оборудования Мондовской лаборатории.

«№ 141

16 июня 1935 г., Кембридж

…R. считает, что надо что-то сделать, чтобы Тебе была дана возможность работать. Но как это сделать? Он говорит, что понятно, что Ты не хочешь начинать никаких опытов, не имея уверенности в том, что если они не выйдут <…> то Тебя [не] обвинят в саботаже, вредительстве и нежелании работать. Что при таких условиях все очень трудно и почти невозможно что-либо начать. Он опять говорил, что он лично, для Тебя лично, сделает очень много, но это лично, и никакие правительства тут ни при чем. Он написал письмо М[айскому] и сказал, что он и Ф. И. хотели бы их повидать, чтобы обсудить положение…»

Накануне разговора с Анной Алексеевной, 14 июня, Резерфорд отправил письмо советнику полпредства СССР С. Б. Кагану, с которым он в марте вел переговоры о продаже СССР научного оборудования Мондовской лаборатории. Эти переговоры, как мы знаем, зашли тогда в тупик.

В письме Резерфорда Кагану есть фраза, которая объясняет возобновление переговоров. Сообщив, что ему нужно было узнать мнение Комитета Мондовской лаборатории и Королевского общества о продаже СССР специального оборудования Мондовской лаборатории, Резерфорд пишет: «Кроме того, нам пришлось обдумать наилучший способ организации работы лаборатории в отсутствие профессора Капицы, которое, как я понимаю, скорее всего будет постоянным».

В Кембридже поняли, что Капица в Англию не вернется. Резерфорд пишет: «Комитет уполномочил меня на дальнейшее обсуждение с Вами наилучших способов помощи профессору Капице для продолжения его работы в России».

И добавляет в конце письма: «Как я уже говорил Вам, трудно добиться какого-либо прогресса без того, чтобы мы могли каким-то образом лично общаться с Капицей для выяснения его действительного отношения к этим вопросам. Для разрешения этой проблемы у меня есть предложение, которое с Вашей стороны встретит, я надеюсь, одобрение. Как Вы знаете, в августе этого года в России состоится конференция физиологов, в которой примут участие несколько человек из Англии, которые лично знакомы с Капицей. Будет ли возможно устроить так, чтобы, скажем, двое из этих участников конференции действовали как мои представители и чтобы им была предоставлена возможность свободно обсуждать положение дел с Капицей и с любыми государственными чиновниками, имеющими отношение к его работе? Затем они рассказали бы мне о ситуации и о наилучших способах помочь Капице начать в России заново его прерванную работу…» (АВП РФ. Ф. 162. Оп. 10. Д. 32. Папка 36. Л. 255–256. Подлинник на бланке Кавендишской лаборатории).

Резерфорд предлагает встретиться в помещении Лондонского Королевского общества. В этой встрече примет также участие секретарь Королевского общества Ф. Э. Смит.

Каган был в отъезде, на письмо ответил Майский, который сообщил, что на встречу с Резерфордом и Ф. Э. Смитом придет советник полпредства Астахов. Эта встреча состоялась в назначенный Резерфордом день, 20 июня, в помещении Королевского общества.

О том, как проходил разговор с Астаховым, Резерфорд рассказал Анне Алексеевне лишь месяц спустя. В письме от 13 июля 1935 года она сообщала Петру Леонидовичу: «…Наши ничего не ответили R. <…> R. говорит, что гражданин от М[айского] был в панике <…> и все время повторял, что Ты нужен Союзу в индустрии и как специалист. Он, кажется, вообще не знал, что Ты ученый, а не спец, и все время возвращался к тому, что развитие индустрии требует Тебя!..»

«№ 91

22 июня 1935 г., Ленинград

…Вчера вечером у нас был твой отец с Вовочкой, он был разговорчив и мил. Я рад, когда наши семьи объединяются. Замечательный он человек по своей честности, неподкупности и знанию дела. Вот как мало у нас ценят людей. Ведь лучше его, кажется, знатока по кораблестроению во всем мире нет. Он честно работает и даже, мне кажется, предан современной власти. Во всяком случае, он ее ставит выше прежней несравненно. Прежнюю он терпеть не мог. По характеру он анархист и индивидуалист, и поэтому он не может ходить на задних лапах ни перед кем. Да, пожалуй, такой индивидуализм есть характерная черта крупного ученого, и этого тоже у нас еще не понимают. <…> В Англии такого человека, как твой отец, на руках носили бы, был бы он Sir, Bar[on], HN (?) и все что угодно, а у нас никто не позаботится даже ему личную машину дать, и он ходит пешком, несмотря на свои 73 года. Хотя это ему, может быть, и на пользу, так как этим он поддерживает свое здоровье. Между прочим, ему недавно мерили кровяное давление и нашли его нормальным. <…> А вот у Вовочки с кровяным давлением не в порядке. Мне кажется, Вовочка так заботится о твоем отце, что совсем забывает о себе. Это ненормально. Когда ты приедешь, нам надо будет позаботиться об них обоих. А пока что я возмущен, что об них совсем тут не заботятся, кроме как его ученики. Вот после этого кто посмеет сказать, что я не прав, когда говорю, что наши идиоты не умеют заботиться об ученых…»

Анна Алексеевнаеще не знала, как изменилась позиция Резерфорда, и энергично продолжала свою деятельность, направленную на сбор подписей знаменитостей под протестом против запрета Капице вернуться в Англию.

«№ 145

25 июня 1935 г., Кембридж

…Вчера я пробыла целый день у старика, с которым возвращалась из Союза[84]. Он и жена очень симпатичный и милый народ, очень цельные типы. И мы много о чем говорили. Они оба уже древние старики, т. е. обоим по 80-ть, но живые, бодрые и полные интереса и любви к жизни. Было забавно с ними разговаривать, я не со всем соглашалась и, к моему удовольствию, сумела их убедить в том, что мне хотелось. Они сначала считали, что Ты должен уступить, потому что страна новая и много неурядиц и не надо еще больше делать затруднений, но я ухитрилась им просто доказать, что нельзя требовать от Тебя какой-то сверхчеловеческой святости, что Ты человек, со своими пороками, достоинствами и страстями, и что Тебя надо брать таким, как Ты есть, переделывать не стоит в Твои годы, и что если они находят, что Прав[ительство] может ошибаться, то нельзя от Тебя требовать того, что не требуешь от других. Они мне старались доказать, что Ты был в таком положении в Кембридже, что не мог, когда попал в Союз, сразу все примирить, но что именно этого от Тебя и надо требовать. Что Ты хочешь переменить и научить тех людей, которые во многом больше Тебя знают. На это у меня нашлось возражение: если наши хотят, чтобы Ты работал, и видят, что Ты так работать не можешь, то все должны помочь нашим и растолковать им, что так нельзя к Тебе подходить. Если не хочется, не требуется говорить им ни о свободе личности, ни о свободе науки. Тут могут быть расхождения. Но в одном все согласны: что такой человек, как Ты, должен работать. Здесь другого мнения не может быть. И мои старики убедились, что это именно так. Ты — человек, еще обиженный в своих лучших порывах и чувствах, и поэтому с Тебя еще меньше приходится требовать. <…>