Слабак - Джонатан Уэллс
После десерта я поднялся наверх и лёг на свою старую кровать. Тим предложил:
– Послушай это, – и поставил пластинку Джонни Винтера. – Когда-нибудь слышал, чтобы играли так быстро? – поинтересовался он.
– Ну, слишком уж быстро, как по мне, – буркнул я и начал неспешно раздеваться в гардеробной. Я слишком устал, чтобы распаковывать вещи, и поэтому начал копаться в зелёном комоде, ища какую-нибудь старую пижаму, пока не нашёл такую, куда ещё пролезала моя здоровая нога. А для ноги в гипсе пришлось другую штанину разорвать.
Мама постучала и спросила, можно ли ей войти. Затем зашла в гардеробную и начала аккуратно складывать одежду, которую я только что снял. А после настояла на том, чтобы уложить меня спать, как будто мне было всего десять лет.
Прежде чем заснуть, я попытался рассказать Тиму о моих новых друзьях в Пристрое (и о том, почему они на самом деле учатся в школе Швейцарии), но мы оба заснули, прежде чем я дошёл до темы контрабанды.
* * *
– Кто такая Натали? – ласково спросила мама на другой день. – Девочка из школы?
Я моментально понял, что совершил ошибку: разбирая мою одежду, мама обнаружила бумажку с именем и телефоном Натали, забытую мною в кармане зелёных бархатных брюк.
– Нет, это девушка, с которой я как-то познакомился на танцах, которые “École Nouvelle” устраивает совместно со школами для девочек в окрестностях Лозанны по выходным, – начал на ходу сочинять я (надеясь, что она не станет дальше допытываться).
– О! – воскликнула мама. – А потом ты сводил её на свидание? Расскажи о ней. Откуда она?
– Вообще-то она американка. Откуда-то из Флориды. Мы пошли есть мороженое на следующий день после знакомства.
Я оказался в опасной позиции.
– Как это мило. Она тебе нравится?
– Нормальная. Возможно, позвоню ей ещё раз, когда вернусь.
– А разве «Одеон» – это не станция в Париже? И откуда у девушки из Флориды, которая учится в Швейцарии, телефонный номер с парижским кодом? – удивилась мама.
– Ну, не знаю, – ответил я, не в силах взглянуть на неё, стыдясь своей неосторожности. Затем мама сменила тему, как будто всё казалось не особо важным. Хотя я и знал, что она не из тех, кто оставит без внимания столь важную улику. Мысль о продолжении разговора повергла меня в ужас. Но вместо этого мы вновь обсудили планы на завтра – касательно того, чтобы встретиться в городе у доктора Рота, где мне должны снимать гипс. Мама пояснила, что у неё запланированы на утро дела, но она обязательно встретит меня и будет присутствовать при появлении на свет моей обновлённой ноги.
Весь остаток дня я провёл в трансе от того, что теперь обречён.
Той ночью, лёжа в кроватях, мы с Тимом слушали, как мама и папа говорили на повышенных тонах, их голоса поднимались в их спальне и двигались по коридору к нашей комнате. Поначалу разговор звучал как обычно, но потом он перешёл в крик. Когда мама закричала так, словно её пытали, я встал с кровати и пробрался в коридор. Я не мог разобрать, о чём они говорили, но я слышал, как слово Париж повторялось снова и снова, и этого было достаточно. Я понял, из-за чего они поссорились, и испытал приглушённое чувство вины.
В ужасе я сел на ковер возле их комнаты и попытался представить себе, где они стоят. Стоит ли она лицом к стене, закрыв лицо руками, не в силах посмотреть на него? А он – рядом, пытаясь утешить её? Или упорно настаивает на своём посреди комнаты, отрицая все обвинения? Невозможность представить их усиливала страдания. Если отец говорил, то я слышал его слова. На секунду я даже задумался, а не постучать ли мне в дверь, но инстинкт подсказывал, что так станет только хуже. Мои ноги дрожали в кромешной темноте, а руки как будто бы мне не принадлежали. Меня охватила паника.
Я начал представлять, как может отомстить мне отец, и перестал дрожать, сжавшись от страха. Для человека, сотни раз напоминавшего мне, насколько важно внимание к деталям, случайно оставить бумажку с именем и номером проститутки, которую отец пригласил и оплатил, – подобный промах был ужасной ошибкой. Представлялось изумленное красное лицо отца, и я как будто уже даже слышал, как он осуждает меня. Он никогда не кричал на меня – обычно используя как острое оружие насмешки, но теперь я начал бояться, что в этот раз всё будет совсем по-другому.
На следующее утро я поехал с папой в город снимать гипс. Отец не проронил ни слова, даже не посмотрел на меня. Раздражённо перебирал свои бумаги, не читая их, возился с очками для чтения, сползавшими на нос, и постоянно напоминал Аттилио быть «нежнее с тормозами». Когда мы уже почти въехали в гараж в «Пан Ам Билдинг», он спросил, не поужинаю ли я с ним вечером в “Chez Laurent”, его любимом ресторане. От такого предложения меня вдруг затошнило. Мысль о том, что отец станет публично отчитывать меня, когда я к тому же утрачу свой гипсовый щит, заставила почувствовать себя вдвойне уязвимым.
Как перед разрывом отношений с союзником, я совершил свою последнюю поездку в гипсе в музыкальный магазин Сэма Гуди. Пролистав корзины с рок-н-рольными пластинками, я заглянул и в другие отделы. Но ни блюз, ни джаз меня не утешили. Поэтому я так и ушёл, ничего не купив, уныло прошествовав к кабинету доктора Рота.
Мама вошла и села рядом со мной в приёмной. Я пытался держать свою нервозность под контролем, не показывая её. Мама выглядела невозмутимой, не выдавая даже намёка на душевные страдания, оставшиеся со вчерашнего вечера.
– Ты боишься?
– Очень. Гипс защищал меня. Я привязался к нему. Хочу сохранить его кусочки, – пробормотал я.
– Правда? – удивилась она.
Я с нежностью посмотрел на зелёный носок, связанный мамой, когда мы ехали в машине после обнаружения перелома. Я не снимая носил этот носок – дольше, чем какую-либо другую одежду. И поэтому хотел сохранить его, пусть даже на него и налипла грязь с песком.
Доктор Рот вышел, пожал нам руки и повёл меня в свой кабинет.
– Давай быстренько сделаем рентген, чтобы убедиться, что кости срослись как надо, – предложил он. Я лёг на холодный металлический стол. Медсестра положила металлический фартук мне
