Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

Но как можно стать настоящим артистом, когда нет в тебе достоинства, когда живешь такими сомнениями и страхами: смогу ли, должна ли заняться чем-то более полезным, стоит ли давать мне столько денег? Когда нет и тени безоглядности и эгоизма, а проблемы других представляются важнее собственных? О чем думала Геня в Париже? Не о своей блестящей и обещаемой ей карьере любимой ученицы знаменитой Ландовской. Не о своих устремлениях и мечтах. А о том, чтоб при оказии прислать папочке консервированные ананасы, на распродаже купить тоненькие трусики и блузки по 6 фр. для матери (пора наступила элегантным вещам), аксамитовые повязки на голову и материал на платье для младших сестричек — Каролины и Стефании.

Чем жила Геня в Париже? Тем, что брат Гучо вновь наделал долгов и мама на него за это рассердится, что ему, конечно же, на самом деле нужен смокинг и полуботинки, он снова несчастен в любви и мало работает. А тете Розе нечем платить за квартиру, сестра Маня по ней так скучает… Ну что тут посоветовать? Вот бабушка болеет, может, оставить Париж и поехать за ней ухаживать? Вся она — живое, пульсирующее сочувствием сердце. Я люблю вас. Не могу без вас жить. Как бы я хотела быть, наконец, с вами! Все, что здесь переживаю, без вас не имеет значения. Ах, если бы можно было эту мою парижскую жизнь перенести в Варшаву!

Поколение внуков Юлии в молодости испытывало склонность к Weltschmerz[57], недовольству собой, постановке экзистенциальных вопросов типа: как жить? А проблема эта была серьезная. Как третье поколение ассимилированных евреев, внуки уже вполне ощущали себя поляками. Но и хорошо понимали: чтобы достичь признания в обществе, надлежит совершить следующий семимильный шаг — войти в круг польской интеллигенции. А для этого нужны были не только университетские степени, но интеллектуальные достижения. Уж больно высока планка требований. Гучо Бейлин разрывался в Париже между честолюбивыми устремлениями, которые противоречили друг другу, не зная, кем стать: адвокатом или литератором, и, вместо того чтобы посещать лекции по юридическому праву, бегал в Орлеанскую библиотеку, разыскивая там неизвестные рукописи Норвида. Геня Бейлин дрожала, что без диплома Сорбонны она в Варшаве никто. Из-за того, что психическое давление было слишком велико, поколение мальчишек и девчонок, поначалу растерянных и не чувствовавших конкретного призвания, искало и находило для себя место в жизни, в науке и литературе.

В сравнении с детьми и внуками прабабка Юлия производит впечатление монолита. Такое ощущение, будто она всегда знала себе цену и не собиралась никому и ничего доказывать, без колебаний понимала, чего хочет. Звучит это, по меньшей мере, странно и, к счастью, не во всем похоже на правду. Но именно таким возникает ее образ в воспоминаниях В 1910 году она приняла свое последнее в жизни решение — продать каменный дом на Крулевской, ликвидировать свое жилье. Без всяких сентиментов, сомнений и угрызений совести. Как и без всякого сопротивления со стороны детей. Родное, любимое гнездо, в котором столько всего было, никому оказалось не нужным. Она чувствовала, что никогда туда уже не вернется. Сердце сжимается, когда пишу об этом. А в письмах Юлии нет и следа тревоги или грусти. Одни только четкие практические распоряжения: Флорочка, зеркало из прихожей и то, круглое из спальни, повесишь у себя, а то черное — может, продашь? Перевези и часы мои в свою квартиру, те, что из Гданьска, поставь в кабинете у Самуэля, а те, что в спальне, — повесь в столовой над черным буфетом. С остальной обстановкой сделай так: рояль и кассу пусть возьмут Мортковичи, Макс хочет только свою библиотеку, шкафы Камиллочке и зеркало к ним… Еще раз прошу тебя: рояль только Янине, никаким не Люксембургам. Возможно, я через год вернусь и некоторые вещи заберу назад, и откуда у Люксембургов претензии на фортепиано?

После продажи дома дети Юлии обходили Крулевскую стороной. Слишком много пробуждала воспоминаний. Последний раз моя бабушка вместе с моей матерью пошла туда после капитуляции Варшавы в 1939 году. Уже во время первой бомбежки столицы эта и соседние с ней улицы были почти уничтожены. Множество строений превратилось в руины. Там гибли люди, скорбно горел домашний очаг. Обе чувствовали себя, как на кладбище. Сгорел и флигель здания, где когда-то жил достопочтенный жилец по имени Хайм Зелиг Слонимский (дед поэта Антония, уже седовласого старца), который много лет назад наблюдал, как играют во дворе дети. Обожаемый, легендарный сад — рай детства — превратился в погорелое место с торчащими черными скелетами деревьев. Моя бабушка, не склонная к сентиментам, плакала.

Тогда казалось, что ничего ужаснее случиться не может. Но после этого еврейских жителей района отправили в гетто и там уничтожили. А под занавес вспыхнуло восстание, и завершился акт уничтожения. После войны моя бабушка в эти места никогда уже не ходила. Хотела, чтоб родной дом сохранился в ее памяти без изменений. Именно в старости зафиксировала она Крулевскую 49 — бьющую жизнью обитель любви, безопасности и счастья.

Юлия Горвиц умерла зимой 1912 года в санатории доктора Фридлендера в Висбадене. Несколько месяцев ее мучили какие-то желудочные недомогания, до самого конца за ней ухаживала Камилка, все дочери успели с нею проститься. Похоронили ее в Варшаве, на еврейском кладбище по улице Окоповой. Моя мать записала в своих позднейших воспоминаниях: На похороны бабушки меня не взяли. Был декабрь, ужасная, промозглая, дождливая погода, и родители сказали, что я маленькая, даже если буду только сидеть в карете. Нас с моей сестрой — дочерью тети Флоры Стефанией Бейлиной, оставили дома, и мы играли в куклы — красивые, современные пупсики, которые нам привезли из Висбадет наши мамы… Не была я и на похоронах моей старшей любимой тети Гени. Мама оставили меня в Столпмюнде, сегодняшней Устке, когда ее вызвали в Варшаву страшной телеграммой…

Геня умерла через полгода после смерти Юлии. Летом 1913-го. В Варшаве. Невинная, казалось бы, операция аппендицита закончилась смертельной инфекцией. Ее не смог спасти даже ее жених, красавец доктор Шпер, который, как и все, обезумел от отчаяния. Никто не мог понять, почему именно она — красивая, добрая, талантливая, должна уйти так рано. Она была, без сомнения, самым поэтичным явлением во всей нашей достаточно прозаической родне. Похоронили ее рядом с Юлей, на еврейском кладбище. Сегодня уже никому из нас это место не найти.

Фотография Юлии, на которой запечатлена седая, почтенная, пожилая дама, сохранилась до сего дня во многих наших семейных альбомах. Для детей и внуков она стала подлинным культом. Они были признательны ей не только за принадлежность к польской культуре, но прежде всего — за неустанную интеллектуальную требовательность, в обязательном порядке доказывать, что «не являешься абы кем», или, как она любила выражаться, «не какой-то там обсевок в поле».