Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов
Дедушка Мейн – единственный родственник, вызывавший у нее уважение. Я бы сказал, искреннее уважение, но применительно к Цветаевой слово «искренность» следует употреблять с большой осторожностью. Не то чтобы она постоянно притворялась, просто в силу природной экзальтации она часто преувеличивала свои чувства, а то и вовсе их придумывала. Насколько искренним был, например, один из ее экстатических гимнов Блоку, в котором она провозгласила его умершим?
Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь, навек.
– Плачьте о мертвом ангеле!
Он на закате дня
Пел красоту вечернюю.
Три восковых огня
Треплются, лицемерные.
Шли от него лучи —
Жаркие струны по снегу!
Три восковых свечи —
Солнцу-то! Светоносному!
О, поглядите, как
Веки ввалились темные!
О, поглядите, как
Крылья его поломаны!
Черный читает чтец,
Крестятся руки праздные…
– Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.
Появись эта неуместная похоронная заплачка анонимно в каком-нибудь издании, и ее от начала до конца можно было бы счесть не очень удачной пародией. Здесь все нелепо: дурные рифмы («праздные – празднует» «человек- навек»; «по снегу-Светоносному»), категоричность приказа: «Плачьте о мертвом ангеле!»; несуразность образов («три восковых огня / Треплются лицемерные» или «Крестятся руки праздные»); трескучая патетика почти в каждой строчке и, наконец, карикатурная картинка в последней строфе: «Мертвый лежит певец и Воскресенье празднует», подчеркнутая плясовым ритмом.
Но самое несуразное заключается в том, что приведенный опус создан в 1916 году, когда Блок вовсе не лежал мертвый в гробу с ввалившимися веками, празднуя при этом свое воскресение. Он пребывал в полном расцвете сил, оставался кумиром читающей публики, никто из которой не желал его кончины, за исключением, разве что, Цветаевой, возжаждавшей обвинить окружающих в поломке блоковских крыльев, повлекшей его безвременную гибель.
А между тем, этот тон – взвинченный, надрывный, прокурорский, – и является характерным для лучших произведений Цветаевой, именно он приводит в восхищение «кирилловен», твердящих об ее искренности. В нем написана «Поэма конца», «О слезы на глазах!», «Рас-стояние: версты, мили» и одно из лучших ее стихотворений – «Вчера еще в глаза глядел», где Цветаева горько упрекает в измене Мандельштама, которого за четыре года до этого насмешками прогнала от себя.
* * *
Дедушка Мейн, по словам Цветаевой, был добрым, щедрым, дарил им с Асей подарки и попутно одаривал бананами других детей, встреченных на пути. Позже мы убедимся, что дедушка Мейн ни добрым, ни щедрым не был, так что вполне может статься, что никаких бананов он с собой не носил, а если и носил, то сам же и съедал.
Но дело, разумеется, не в бананах, а в том, что Цветаева ни словом не упоминает о том, где аист отыскал столь щедрого и доброго дедушку Мейна, прежде чем принести его, вместе с бананами? им с Асей. А ведь Цветаева испытывала повышенный интерес к родословной матери и долгое время пыталась найти хоть что-нибудь, на чем можно было бы основать свои аристократические притязания. После всех приложенных ею усилий подобная сдержанность выглядит чрезвычайно странно.
Завесу над тайной дедушкиного происхождения берется приоткрыть Ася, но, право, лучше бы она этого не делала. Согласно Асе, дедушка Мейн сначала соткался из зыбкого петербургского тумана, затем каким-то образом перенесся в Москву и материализовался там.
«Окончив кадетский корпус, дедушка вышел на улицы Петербурга, не имея никого на свете, кроме сводной сестры Марии. Он поехал к ней. Она была замужем за богачом (двадцать семь домов, но игрок). В богатом особняке лакей доложил о нем барыне; та ехала в гости. Она велела провести его в одну из гостиных и заставила долго ждать. Вышла к нему на минуту разодетая красавица, надушенной ручкой потрепала брата по щеке, не спросила его ни о чем, дала золотой и извинилась, что спешит в гости. Оскорбленный юноша вышел из ее палат, бросив золотой швейцару, за ним хлопнули тяжелые двери, – и он вычеркнул из сердца сестру. До дня, когда узнал о ее разорении. Тогда он стал ежемесячно посылать ей деньги, заработанные трудом.» (А. Цветаева. Воспоминания, с.47).
Эта тривиальная выдумка в духе сентиментальных рождественских сказок для детей бедноты не вызывает доверия даже у «кирилловен», которые в своих работах о ней не упоминают. В самом деле, в кадетские корпуса при Николае I принимали только дворян, к числу которых дедушка Мейн не принадлежал. Эпизод с золотым, отданным швейцару, столько раз повторялся в бульварной литературе и исторических анекдотах (сравните его хотя бы с историей о перстне, подаренном Наполеоном князю Волконскому), что его стыдно и повторять. А упоминание мужа сестры, богача и игрока, владельца двадцати семи домов, вызывает смутную ассоциацию с другим персонажем, обладателем сорока тысяч курьеров.
Но Анастасия, начисто лишенная самоиронии, как, к слову, и ее сестра, не смущаясь, пришила к своей выдумке еще и облезлый хвост. Будто бы уже после смерти родителей, став вполне состоятельной замужней женщиной, она отыскала эту самую сестру, глубокую старуху, обитавшую в Петербурге, в полной нищете и окруженную ненавидевшим ее потомством. Старуха к этому времени уже стала безобразной, выжила из ума, забыла хорошие манеры и начала изъясняться, как нетрезвая кухарка.
Ася, расчувствовавшись, щедро дала ей несколько рублей, кажется, целых двадцать, и все семейство старухи благодарно целовало Анастасии руки и ноги, а отзывчивое сердце Аси, как обычно, пронзала тоска.
* * *
Не стану пересказывать весь вздор, который посвящают анонимные «кирилловны» на сомнительных сайтах дедушке Мейну, наделяя его высокими чинами и званиями. Окажись это хоть на одну сотую правдой, Цветаева не преминула бы этим похвастаться. Несколько убедительнее звучит сообщение о том, что дедушка Мейн служил в молодости гувернером в одном из кадетских корпусов, но и эти сведения нуждаются в проверке.
Достоверно об Александре Даниловиче Мейне нам известно чрезвычайно мало. Чем он занимался в молодости, установить невозможно, да и позже род его деятельности не вполне ясен. Остается предположить, что раздаривание бананов детям занимало основную часть его времени.
Существуют, однако, два документа, проливающие некоторый свет на его характер и занятия и заслуживающие внимания. Первый – это письмо Льва Толстого к жене (от 14 ноября 1866): «Дома к обеду
