Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Книга третья. Юный писатель в полосе бунта (Петербург — Мстиславль, 1881–1885)
Глава 14
Мое вступление в литературу в эру реакции (1881)
Появление моей первой статьи «Несколько моментов из истории развития еврейской мысли». Идеал нового Уриеля Дакосты или нового Ахера. — Мое вступление в литературу в момент первых погромов на юге России. — Сотрудничество в «Рассвете» и ведение иностранной хроники в разгар антисемитического движения в Германии. — Наш литературный круг в Петербурге: Розенфельд, Варшавский, Фруг, Лифшиц, Соломон Лурье, М. Каган, С. Гурвич, д-р Кантор, Кауфман. — Мои статьи «Мендельсон русских евреев» и «Вопрос дня». Начало дискуссии по вопросу: куда, в Палестину или в Америку? — Первое выступление Лилиенблюма за колонизацию Палестины. — «Народная еврейская газета» и вопрос о роли «жаргона» в литературе. — Одиночество космополита среди националистов или индифферентных. — Планы работ по общим проблемам. — Изучение английского языка ради Милля и Спенсера. — Отъезд из Петербурга для «служения царю и отечеству».
В середине апреля 1881 г. из дома на углу Измайловского проспекта и Троицкой площади в Петербурге, где находилась редакция «Русского еврея», вышел молодой человек с свежим нумером этого еженедельника в руках, Здесь напечатана была первая глава его первой большой статьи «Несколько моментов из истории развития еврейской мысли». Юный писатель повернул на набережную Фонтанки и на ходу поминутно заглядывал в заветные строки своего литературного первенца с тем радостным волнением, с каким юная мать всматривается в черты своего новорожденного младенца. Начинающему писателю казалось, что он призван возвестить русскому еврейству новое слово, евангелие свободомыслия.
В самом начале статьи была установлена та западная «аксиома», односторонность которой мне позже приходилось доказывать: что «история еврейского народа есть лишь история иудаизма», и потому от религиозной реформы зависит обновление всей еврейской жизни. Автору также было ясно, что если бы все евреи хорошо знали свою историю, то они могли бы различать между основным пластом и позднейшими наслоениями в иудаизме и отбросили бы последние, от Талмуда до Шулхан-аруха, крайности раввинизма и мистицизма. Бросив этот смелый вызов традиции, новый Уриель Акоста{106} (амстердамский еретик был, конечно, моим кумиром, особенно после того, как я прочел драму Гуцкова{107}) доказывал в дальнейших главах, что со времени провозглашения лозунга «ограждайте закон!» железная дисциплина религиозных законов и обрядов подавляла свободу личности. В моей статье были сопоставлены два типа: рабби Акива{108}, который «на каждую ветку Торы вешал целые кучи. Галахи», и «подрубавший насаждения» свободомыслящий Элиша-Ахер, и я поставил наивный вопрос: «Какова была бы историческая миссия еврейского народа, если бы Элиши{109} (а не Акивы) были его преобладающим элементом? Не была ли бы эта миссия гораздо универсальнее и результаты ее, с общечеловеческой точки зрения, гораздо шире? Может быть, сынов Израиля и тогда жарили бы на инквизиционных кострах, но уже не как евреев, а как Джордано Бруно и Галилеев». Тут редакция журнала (д-р Кантор) резонно возразила в своем примечании, что «Ахеры{110} и Спинозы{111} не могут составлять преобладающего элемента ни в каком народе». В дальнейшем редакция тоже считала нужным в особых примечаниях отмежевываться от моих взглядов; но я, конечно, считал только себя обладателем истины, громил талмудизм и раввинизм, приветствовал караимский протест, а еще более рационалистическую философию Саадии Гаона{112} и Маймонида, после которых, по моему мнению, пошла уже полоса умственной реакции вплоть до эпохи новейшего просвещения. Теперь я удивляюсь, как могла редакция «Русского еврея» поместить, хотя и с оговорками, такое незрелое произведение. Ее, по-видимому, прельстили моя горячая диалектика и то, что в десяти главах моего очерка (он печатался с перерывами в нумерах 16–36 еженедельника) попадались и солидные исторические доказательства.
Я уже указывал выше на то фатальное совпадение, что первая статья моего исторического очерка появилась в один из тех дней русской Пасхи, когда на юге России вспыхнул первый погром, в Елизаветграде, открывший печальную эру в истории восточного еврейства. В такой же момент разгула антисемитизма на Западе мне суждено было начать и свою публицистическую деятельность. В июне 1881 г. я вошел в состав постоянных сотрудников «Рассвета». По предложению редактора Я. Розенфельда, уезжавшего на летний отдых, я замещал его в отделе «Заграничной хроники». В то роковое лето, когда в редакцию поступали вести с юга России о погромах или о погромной панике, я должен был следить за антисемитическим движением в Германии и Австрии, которое местами тоже принимало формы уличных эксцессов (в Пейштетине и восточно-прусских городах). Читаю, бывало, берлинские еженедельники «Allegemeine Zeitung des Judentums» и «Jüdische Presse», парижский «Archives Israélites» и другие периодические издания, комментирую в особой статье важнейшие события, а прочие отмечаю в хронике. На мою долю выпало писать о выступлениях первых творцов антисемитизма, Штеккера{113} в Германии, Шнерера{114} в Австрии, Источи{115} в Венгрии. Нам тогда казалось, что эта социальная эпидемия долго не продержится в Западной Европе, и я считал бы безумцем того, который предсказал бы мне, что через полвека я буду писать эти воспоминания в Берлине, охваченном бешеным гитлеровским движением...[15]
Так я сразу попал в сотрудники двух органов русско-еврейской печати, которая тогда переживала свой ренессанс, Еженедельники «Рассвет» и «Русский еврей» и возникший в 1881 г. большой ежемесячник «Восход»{116} задавали тон в тогдашней еврейской литературе. Здесь утвердилась та новая интеллигенция, которая говорила и писала по-русски и считала древнееврейский язык пережитком прошлого. Ведь и лучший поэт-гебраист того времени Лев Гордон{117} пел отходную древнему языку в своем стихотворении «Для кого я тружусь?» и сам перешел в ряды сотрудников «Восхода». Мне,
