Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Кроме «заграничной хроники», я печатал в «Рассвете» самостоятельные статьи. В летних нумерах (№ 30–36) появился ранее написанный очерк об отце Гаскалы в России Исаак-Берс Левинзоне{125}, под заглавием «Мендельсон русских евреев». Это была параллель к моей бунтарской статье в «Русском еврее». Во вступлении та же резкость суждений о раввинизме и хасидизме, обо всей темной промежуточной эпохе «между Моисеем II и Моисеем III», между Маймонидом и Мендельсоном. В оценке религиозно-философского трактата Левинзона («Бет Иегуда») я не преминул противопоставить робкой критике традиции смелые идеи позитивизма.
Мой юный радикализм сказался и в публицистике. В то время стал на очереди жгучий вопрос о том, в каком направлении должна идти эмиграция евреев из России. Беженцы из погромленного юга устремились к германской и австрийской границе с целью переселения в Америку, а тут всплыл план колонизации Палестины. Некоторые чудаки выдвинули даже проект переселения в Испанию. Я взял слово по этому вопросу в статье «Вопрос дня» («Рассвет», 1881, № 34–35). С испанским проектом было легко справиться: экономически неразвитая страна католических монахов, где еще не был отменен закон о запрещении публичного богослужения некатоликам, не может служить приютом для евреев. Для массовой иммиграции непригодна и Палестина с ее деспотическим турецким режимом и примитивным арабским населением, с ее еврейскими богомольцами, враждебно относящимися к современной школе и ко всякой попытке земледельческой колонизации. Остается один путь: великая демократия Северной Америки. Там, в малонаселенных штатах, можно приобретать обширные пространства земли для обработки и создания целой сети фермерских колоний. Тут я ссылался на заявление парижского комитета «Аллианс Израэлит»{126} о том, что только Америка пригодна для переселения, и на инициативу Союза американских еврейских конгрегаций, который только что устроил сбор денег на покупку земель для еврейских переселенцев. Замечательно, что мы все тогда имели в виду земледельческую колонизацию, а не городскую промышленную иммиграцию, которая впоследствии действительно создала огромный еврейский центр в Соединенных Штатах. Этот колонизационный идеал как способ не только материального, но и морального оздоровления евреев вызвал вскоре к жизни на юге России ту организацию «Ам-Олам»{127}, которая сыграла немаловажную роль в первый период эмиграции, в 80-х годах.
Не знаю, насколько моя статья, одна из первых по эмиграционному вопросу, содействовала этому результату; знаю только, что после ее появления оживился на страницах «Рассвета» и «Русского еврея» спор по вопросу «куда»: в Америку или Палестину? Высказались первые сторонники палестинизма, а спустя два месяца после опубликования моей статьи выступил в том же «Рассвете» с тяжелой артиллерией М. Л. Лилиенблюм, в знаменитой статье «Общееврейский вопрос и Палестина», где была впервые развита новая идеология палестинофильства. Помню, как стоявший за Палестину секретарь редакции, М. Каган, показывал мне рукопись статьи Лилиенблюма тотчас по ее получении. Прежде чем раскрыть рукопись, он задал мне коварный вопрос: «Ну, а как вы думаете, как выскажется Лилиенблюм по эмиграционному вопросу?» Я ответил: вероятно, за Америку. Тут он развернул манускрипт и торжествующе ткнул пальцем в заключительные его строки. Мне тогда не могло прийти в голову, что автор «Грехов молодости», мой учитель по части радикализма, бросит вызов всему европейскому прогрессу и повернется лицом к Востоку. Потом Лилиенблюм уже сам рассказал (в книжке «Путь покаяния», «Derech teschuba»), какой резкий переворот произошел в его убеждениях в первый год погромов.
В то лето мне пришлось высказаться еще по одном культурному вопросу, тогда гораздо менее актуальному, но ставшему позже предметом страстных споров. Редактор еврейского еженедельника «Гамелиц» в Петербурге, Цедербаум, задумал издавать также еженедельник на идиш или, как тогда выражались, на «жаргоне», под названием «Idisches Folksblat»{128}. Когда проспект издания получился в редакции «Рассвета», Варшавский предложил мне высказаться в особой статье о том, насколько такой орган необходим, посоветовал мне лично поговорить с Цедербаумом для получения дополнительных сведений о программе издания. В один летний день я позвонил у дверей квартиры Цедербаума на Литейном проспекте. Меня встретил седенький, несколько сгорбленный старичок, весьма мало напоминавший тот могучий «кедр» (Эрез), каким он величал себя в своем псевдониме в «Гамелице». Мне интересно было поговорить с редактором некогда боевого органа, обличителя раввинского и хасидского фанатизма, статьи которого я с таким увлечением читал в ранние годы, но беседа с ним разочаровала меня. Словоохотливый старик долго рассказывал мне о своих делах и заслугах, о жаргонном «Кол-мевассер»{129}, который он издавал в 60-х годах в Одессе и о столкновениях, которые он имел с сотрудниками своих изданий: Абрамовичем (Менделе){130}, Готлобером{131}, Лилиенблюмом. Мы расстались дружески, и я не мог еще предвидеть тогда, что через пару лет этот старый обличитель резко выступит против меня, юного обличителя, после появления моих статей о религиозных реформах. Под влиянием нашей беседы я написал небольшую анонимную статью под заглавием «Народная еврейская газета» («Рассвет», 1881, № 35), где горячо доказывал необходимость создать серьезную публицистику на народном языке, к которому относятся равно пренебрежительно и «наши националисты и космополиты». Новый орган особенно важен ввиду смятения народных масс после погромов, когда всякому простолюдину нужно знать, что ему делать, куда эмигрировать, как перестроить свою хозяйственную жизнь на основе «производительного труда, земледельческого и ремесленного». «Главной своей задачей, — писал я, — еврейская народная газета должна поставить серьезное, а не фельетонное, юмористическое, как это было до сих пор, обсуждение общественных вопросов». Новый орган в общем оправдал наши ожидания. В течение 80-х годов он сгруппировал вокруг себя ряд молодых писателей, впоследствии прославившихся, как Спектор{132}, Шалом-Алейхем{133}, Фруг, но в самой газете не прекращались еще споры о равноправности «жаргона» с древнееврейским и русским языками. Я тогда высказался только за терпимость к народному языку; до признания же его равноценности я дошел гораздо позже.
Несмотря на многочисленные знакомства, я чувствовал себя одиноким. В письмах я жаловался на «нравственное и умственное одиночество». Объяснялось это тем, что я был втянут в круг специальных еврейских проблем, между тем как меня больше волновали общие и «вечные» вопросы, которые людей того круга либо уже не интересовали, либо еще не интересовали. Я был самым младшим в этом кругу; моим сверстником был только Фруг, но мировые проблемы мало его занимали. Я находился в полосе антитезиса, резкого отрицания общепринятых догм, но неустанно искал новых «научных догм», искал новой веры взамен утраченной детской веры, между тем как
